Лев Халиф - ЦДЛ

– А они, то есть мы? – спросил Ёган.

– А вы уже имеете его, – говорю, – и вам только остается переварить это приобретение, вам не привыкать уплотняться. У вас даже собаки и те под охраной закона, а тут человеки бегут от пустого корыта туда, где оно пополней. Так, по крайней мере, мне одна эмигрантка сказала: «У нас в магазинах ничего невозможно купить!»… Представляешь, в какую даль за продуктами едет! Свободный мир, тоже где-то уносящий ноги, беженцы – ныне эмблема его. Но из всех прибежавших – наши, конечно, заметней. Ты не находишь?..

И венец сказал: «Нахожу». Знай наших, если еще не знаешь.

Беженцы… А ведь я их уже видел однажды. Все та же война мировая. Мама гордая голод несет с базара, а где-то еще несчастнее люди пошли миллионами в газовую печь. А в колымские холодильники скоро пойдут все новые и новые ископаемые – будущие и доблестные штрафбаты, спасшие еще худший фашизм.

Тыл. Ташкент – город жаркий, где еще до войны мы жили, отогреваясь от ссыльного Севера, и откуда пошел воевать отец и в числе первых погиб. И я тоже хочу добровольцем, чтоб отомстить проклятым фашистам, но меня не берут.

И тогда я сбегаю на папин фронт, но на первой же станции меня возвращают и говорят «Подрасти!» и конечно же кормят…

Пыльный, жаркий, а теперь еще жалкий, если на нас посмотреть. Стреляные воробьи, они отныне лежат в гастрономах, и очередь ждет не дождется вкусить и сглотнуть их хилые тушки. Исходит слюной. Маленькие небесные моллюски – на один-два зуба, не больше, их можно было вполне повесить вместо синеньких ламп, что грели нам флюсы. Нет, с тех пор меня моя бабушка уже не звала воробышком, хоть тоже синеньким был.

Поздняя осень. И вот они, грачи, налетели. И сразу же появилась «Коммерческая столовая Капустянских» с золотой фаршированной рыбкой, если судить по цене. И если тебя судить за это не будут – «И где ж ты столько денег добыл, чтоб жрать ее, тоже на два укуса, подпольный ты наш Рокфеллер? Бесчестные, наглые, с золотыми зубами – это им по зубам. Но смотри, никто не сидит – всех подкупили». Да и скупили все на корню. И базары, куда нам теперь не соваться, и вещи наши, которые нам уже не носить.

Где-то шла война, спотыкаясь о трупы, а глядя на них не скажешь, что где-то она идет, самая зверская из всех уже бывших.

«Уплотнение» – так называлось подселение их в нашу жизнь. И мы уплотнялись в полном смысле этого слова. А как же – жертвы несчастные, Бабий Яр, мальчики, седые от бомбежек. Их действительно усыновляли узбекские семьи, вечно полные детей – любят их на Востоке. Мы уплотнялись. Они же, напротив, разрастались, уже вываливая чужих птенцов из тесного, но гостеприимного гнезда. Коммунальная жизнь стала вдвойне коммунальной. И какие же склоки тут начались! Потом они отсуживали чужие квартиры. Потом отстраивали свои хоромы, оставляя на улице тех, кто их временно приютил. Потом они селились сообща. Почему-то всегда они селятся сообща, особняком, сами себя запирая в свои районы.

«Кашгарка» – так назывался в Ташкенте их первый, пусть глинобитный, но бастион. Именно сюда ударит самое разрушительное землетрясение. Именно «Кашгарка» станет его эпицентром, но годы спустя, положив начало новому Ташкенту, когда их здесь уже не будет. И вот тогда-то я понял, что я тот самый еврей, который, напротив, бежит из гетто, но никак не стремится туда попасть, будь то хоть сам Израиль – всем гетто – гетто. Маленький был, но, видно, смышленый. Всюду вдовы, сироты и старики. У них же в полном комплекте семьи и здравицу Сталину поют, и обкладывают кафелем свои бассейны, и детей своих в ТАШМИ ведут – мединститут ташкентский, где приемный экзамен стал стоить 20 тысяч с тех пор, разумеется, тем, кому два пальца легче всего послюнявить, чтоб их отсчитать. Сколько их выташмило – эскулапов, которым я ни разу не дал на лапу: слава богу, здоров.

Ужасы Бабьего Яра, когда бы приснились они тогда в Ташкенте, ставшем сплошным базаром, с жиру бесящимся посреди нищеты. Нет, не приснились они этим жирным хапугам и обнаглевшим рвачам, всей этой своре, глумливо вопящей на своем (кем и когда?) придуманном жаргоне, с этим вечно плачущим акцентом, жадной до умопомрачения и ничего-то, кроме отвращения, не внушающей. Нет, что-нибудь одно – либо я еврей, либо они не евреи. «Ты – еврей, как и я, – сказал народный поэт Узбекистана Гафур Гулям – первый учитель мой, написавший в разгар (какой по счету) антисемитской кампании книгу стихов „Я – ЕВРЕИ“ и получивший за нее Сталинскую премию, – ты еврей, а они – никто, спекулирующие на самом святом. Я – еврей, хотя и узбек, потому что все поэты гонимы, как евреи. И все евреи гонимы, как поэты…»