Лев Халиф - ЦДЛ

В отличие от других беженцев, знавших свободу не понаслышке, россиянин всегда спасался абы куда, будь то фронт поопасней или тыл поглубже, почужее чужбина или пуля в висок – здесь умеют крутить рулетку. Другое дело, все беженцы не нашего мира всегда бежали к себе, как бы уменьшаясь в границах, как бы ни уменьшался в границах свободный мир. Россиянин же всегда – на чужбину. Свободные люди спасались в свободный мир. Россиянин – всегда за границу, и свобода ему представлялась всего лишь как с жиру беситься.

Мировые потопы, то и дело чернь набегает, да и Ноев ковчег ныне утлой лодчонкой.

Мировые исходы с пулей в спине… Чего не скажешь о едущих и летящих сегодня все из той же России, неизменной в веках. Именно едущих не спеша и летящих с комфортом и едва ли замечающих, что они свободны уже (разве что от ОБХСС – все те же торговцы).

Нет, немыслима метаморфоза, тем более сразу, если только и делал, что приспосабливался и пресмыкался всю жизнь. И детям своим наказал по-пластунски ползать молчком да бочком, уже хотя бы этим помогая и способствуя самому бесчеловечному режиму. Или тех, кто своими руками строил этот режим, отдавая ему и талант и душу, а сегодня случилась вдруг бесплатная возможность переиграть эту, скажем честно, гнусную жизнь, и он переигрывает как ни в чем не бывало, будто это не его советская власть по образцу и подобию своему. Будто друг друга они не дополняли. И круговой порукой не спаяны, все человеческое в себе растоптав. И кто уж кого там нивелировал под себя, при этом омужичивая женщин, а мужчин, наоборот, обабив, приучив и тех и других как на духу доверять свои тайны, когда они еще были. При такой-то власти и чтобы еще человек оставался. Это уже из области чудес, что в живых остались. Но еще меньше тех, кто самим собой остался. Кого все это закалило и сделало кремнем, правда легко ранимым и незащищенным (привычность быть голым среди волков – вот что значит этот гранитный эпитет), но те немногие не берут ноги в руки. Они либо сидят в лагерях, либо лежат в еще не опознанных ямах, трижды живые в нашей памяти (в данном случае память уже Пантеон), либо их выгнали вон или сделали все, чтобы они уехали сами.

Вся провинция ныне поехала в центр. Кстати, Вена и есть самый центр Европы, где окраин я что-то не замечал. Первый город по ту сторону жизни советской, ей бы в герб да ладонь на глаза – вот настоящей жизни советской эмблема – ничего-то не видеть и знать. Вена, владевшая империей целой, и была рассчитана ее представлять. Увы, ее уже нет. Но Вена осталась музеем былой красоты (нетленная, разве ж она стареет!), былого могущества и былого великолепия, как Ленинград, переставший однажды быть Петербургом. Такие города не могут не столицами быть. И не просто столицами, а государств огромных. В этом смысле они побратимы, когда-то могучие. Их куда как больше жаль, чем от бомб пострадавшие города. Те хоть отстроить можно, а этим надо вернуть несбыточное.

Вена старых и добрых времен. Одни старики с тех эпох и остались. Остывающий камень былого. Чистота и покой. И в любую погоду приветливость лиц. Смотришь вокруг и недоумеваешь – отчего все не так в России? За что ей такое проклятье – неспособность ее вековая хоть на грамм посчастливеть? Что далась ей извечная спертость ее – духота, на таком-то просторе бескрайнем? При таком-то огромном небе и нечем дышать. Только здесь и увидишь – как же им, иностранцам, у нас неуютно. Только здесь и заметишь – как же им тяжко в суетливых и задерганных наших загонах. Только здесь и поймешь, почему, возвращаясь, они от радости плачут. А ведь был и у России шанс стать Европой однажды. Но не пространства, не морозы, а отсталость ее вековая подняла Наполеона на вилы, сорвавшись с которых он и бежал, да уж коснулся проклятого места и сам вскоре сгинул.

Бог ты мой, как же далеко все это осталось… Да так ли уж далеко?! Три часа лету – и как до Луны пешком.

– Когда я приезжаю в мою Вену, представь себе, за мной идут мои московские «топтуны», – говорит мне Ёган, знакомый еще по Москве.

– «Вернулся я на родину…» Надо полагать, они идут не на цыпочках, – говорю, – в сорока километрах от твоей Вены – в Братиславе, на всякий случай их танки стоят.

Но именно сейчас мне стало обидно за Вену. В таком великолепном городе даже мысль о «топтунах», да еще наших, – уже оскорбление. Но рыскают чуть ли не толпами в нейтральной уж очень.

– Ну и как – умыкают? – спрашиваю.

– Случается, – привычно венец ответил, – есть тут собор знаменитый, так под ним целый город нарыли и крали людей за милую душу. И не только перебежчиков…