Лев Халиф - ЦДЛ

Вена, красавица Вена… А память все лижет побитый свой бок.

На сей раз я, кажется, приземлился более или менее удачно. Я прибыл налегке, без скафандра, но это не значит, что я появился не на другой планете. Так, по крайней мере, мне тогда казалось.

Надо же, за каких-нибудь семь дней и сотворить такое. Одна рабочая неделя – и есть на чем ходить, а главное – куда ходить и зачем ходить. Всего-то одна неделя – и есть чем дышать, и, заметим, свободно. Вот только богом забытый край один и остался, где мы имели несчастье родиться. Вот только там и можно посетовать на торопливость Господа – явно семи дней ему не хватило, оттого и не дошли до бедных сих у него руки, как здесь, на Западе, до многих еще не дошло – и что же такое – Россия… Едва переводил я дух, когда меня едва переводить успевали на иной, не свойственный мне язык, но тем не менее меня вполне выражавший. Господа, я просто-напросто вернулся… Вот рядом летел специально летевший разочаровываться в западном образе жизни художник. Ничего странного, получил человек такое задание и кличку, скажем «очарованный странник», и полетел. Кому же неохота этот мир посмотреть отвязанно, а звали его, кажется, Эмма, и фамилия его была – Говори. И был этот «мадам Говори» заведомо мрачен. С самого Шереметьева ему все абсолютно не нравилось. И неудивительно – он был истинный патриот советского образа подобия жизни. А уж как сошел на новую землю – и подавно глядеть не хочу! – закрывал он глаза и без того маленькие… «И не просите!» – будто в жмурки играл. А потом и спрашивает: «А где здесь бардак?»

И другим попутчиком не обделил ОВИР – поэт с чучелом Земли под мышкой. Третий тоже, кажется, из бывших коллег – ну весь Союз советских писателей на Запад подался! Этот пребывает в грустях.

– Представляешь, – плакался он мне в новый пиджак, – чтобы наскрести на отъезд, я унаследовал все до копейки последней еще до того, как умер мой любимый родитель. Оставив несчастного в чем мать родила. Одно и успокаивает, что в старости, как и в младенчестве, быть без штанов не стыдятся. И что же в итоге – здесь не обязательно быть писателем, чтобы хорошо жить. Да и поэтом тут никого и никогда и ничем не удивишь (а приехал он, разумеется, всех удивлять, не давая им, что называется, с земли подняться). Представляешь, здесь даже самый завалящий говнюк – сэр и в дорогом «кадиллаке» ездит. Да ладно – абориген, а то вчерашний Сердюк сегодня – сэр Дюк… и пальчик тебе за-место ладошки тычет… Всю жизнь я мечтал прийти в наш писательский клуб, нет, не с гениальной книжкой, а с расписной да увесистой кадушкой паюсной и черной от дороговизны икры, сплошь валютной и простым смертным никак не доступной… и метать, метать, метать эту самую икру себе в рот на виду у всех, опять же расписной – в золотых петухах – ложкой, чавкая при этом безбожно, причмокивая бесстыдно и жмурясь всем телом от удовольствия. Теперь я могу себе это позволить (продал пару прабабкиных икон), но клуб-то остался там…

Трудный бизнес гостеприимства – как бы гость с перегрева не спятил. И от волнения не занемог (ему есть что увидеть и ахнуть), потому и везут поначалу в отель захудалый вездесущей мадам Битини, чья любовь к эмигрантам далеко не бесплатна. И где стены – уж лучше б руины, чем такой антураж. До чего же он напоминает Россию в самом худшем ее исполнении во времена ее первых коммунальных берлог. Это самым первым прибывшим цветы и в отель дорогой, современный или в не менее дорогие квартиры. И костюмы на выбор, и несессер, чтоб ногти не грыз от волнения наш человек (и не то сгрызает), и зонтик, и плащ, если дождь, хотя без единой слезинки погода. И везли в ресторан, а потом в мюзик-холл. Представляю, как ошарашили бедных пришельцев из-под серпа и города Молотова. Но и в такой насыщенности удовольствий, когда ни за что ни про что еще деньги стыдливо суют вместе с чеком на модную в ту пору одежду и пособия просто на жизнь, умудрялись все же несчастные беженцы наши минутку урвать и момент улучить, чтобы еще и на базар смотаться и сбыть как старые вещи свои, так и новые, включая несессер и плащ однобортный, но зато с изнанкой двойной, и купить что-нибудь поценней. Не единым несессером жив человек. Кто-то уже отрыгнул драгоценные. Кто-то истинно по-большому сходил и – о чудо! – такую россыпь увидел, что едва не ослеп. Кто-то просто все браки свои на пальцы надел, чтобы сбыть их с рук поскорее. Хомуты золотые, ни пальцем не двинуть, ни шеей покрутить… Другое дело – венчальный бы обруч, и не на палец, а на талию супруги безмерной, да чтобы пошире, без вазелина чтобы налез. Короче, каждый хотел с новым миром хоть как-нибудь да обручиться. И еще повадились чеки терять. В день по сотне разинь их теряли, на поверку давно отоваренные. И, что же делать, давали по новой. А квартиры, какие квартиры! Но опять же привычка тесниться – куда ж от нее, и теснились, и драли три шкуры за свою тесноту с таких же, как сами. И люстры звенели, трясясь на рынок, ставший уже «толчком», где толпились другие такие же люди, тоже урвавшие минутку-другую из перенасыщенного радушием дня. Это раньше у эмиграции сначала были сказки венского леса, потом римские каникулы и только потом американская трагедия.