Лев Халиф - ЦДЛ

Стена, сосущая теплоту твоей крови. На ней проступает чье-то лицо. Настенная живопись. Уж не замурованных ли заживо повыступили краски и подвигли первых мазил. Потом на смену другие на стену. Не в нее, а поверх – расстрельные, они экономней и проще. И тут уже горельефы пошли, оттого что горе рельефно, хоть и высекают пули не глядя.

Неужели и вправду я сросся с этой стеной – не я, так другой там остался. И тюрьма его профиль к себе примеряет для посмертных своих галерей. Тут и сон – репетиция смерти. Спишь, как в могиле, ведь жизнь наверху, и ты видишь ее во сне. А проснешься – стена на полмира, чтобы, если сбежишь, все равно бы в нее уперся. Так и будет тебя обгонять, шустряка, то покрепче, а то лишь руиной. Или только намеком, что будет стоять. Стена, где в бетоне продышан колодец. Чистота студеная наших неволь. Неужели никогда я тебя не встречу?!

Запад – это еще и моя фантазия – молодцом. Рисовал-то его, что называется, не глядя, по обрывкам, кусочкам, от случая к случаю. Ай да фантазия – конь на дыбы. Все, приехали – становись на копыта! Брыкнул конь и обычной рысью пошел. И вот уже вышедший из зоопарка показывает справку, что он человек, а ему говорят: «Да что вы! Мы и так вам верим! Так что считайте, сэр, ваше дело в шляпе, но, здороваясь, не забудьте ее приподнять!..»

Приподнял и сдержанно поклонился.

– …Вот ты глядишь на неведомый мир и глазами такие картины вдыхаешь, что зрячие рядом с тобою – слепцы. А меня они глубже еще заглотнули, силясь переварить… – слышу как свой своего, что и говорить, спаялись мы в нашей неволе. – Красота, а какую под боком тюрьму допустили. А может, и красивы эти тридевятые и бескощейные государства из-за холеной своей безразличности ко всему, что поодаль от них? Чем равнодушнее, тем красивей? Так что откуда им знать, как пойманный ветер воняет. Нет, нам заведомо можно на них положить, как минимум, палец, который потолще… – Улыбнулся, наверно, он там за своей высокой стеной, хотя едва ли улыбка тяжеленный камень растопит. – Представляю синь да лазурь, и бывшей родины – ни в одном глазу…

И действительно, пошла-побежала навстречу свободная и ничем не стесненная явь. И скорая помощь гостеприимства тоже летела навстречу и делала все, чтобы эта земля не казалась чужой приезжающему со своей, где всегда три погонных метра к твоим услугам, где ее никогда не жалели, родной, чтоб присыпать тебя напоследок, – Россия большая страна. Комфортабельная чужбина. Не потом, а сейчас она будет пухом, земля. Это там остался звенеть по мне колокол. Не слышен он здесь. Улетела назад пуповина, натянулась – и нету ее. Да и кто сказал, что эта земля чужая? Да я в город родной приехал, только не видел его никогда. Знал, что он есть, что мой этот мир, хоть его отродясь и не видел, потому что держали меня в старокаменном веке, а отнюдь не в XX, да вот миновали века (день как год, а год отсидеть – что столетье в родимой), и только открылась скрипучая дверь, за спиною зло лязгнув, как в мгновение ока я стал современником здешних людей и увидел воочию век их XX, слава богу, что хоть конец повезло застать.

Мрамор немоты – красота бессловесна. Как красив не-зарешеченный мир.

Как же быстро и лихо все приключилось. Черно-белый контраст, до конца еще не смонтировалась стремительная кинолента отъезда. Черно-белое действо все еще откручивается назад к изначалу, не боясь там остаться, а ведь и вправду залапят как «неподлежащее вывозу из СССР». Я – вперед, а память тянет назад. Вот они, на колесах моих тормозные колодки! Все еще лезет чужими бакенбардами в уши. И светит прожекторами допросных ламп. Будто жалкие эха еще додрагивают в паутинных углах остановившегося прошлого, с невыносимостью жить дальше, не то что осуществлять замыслы на бумаге, которую каждый раз подшивают к твоему Делу. Запреты, запреты, запреты… и вот она – прихожая полета. Узкие выходы приземистых выпусков за границу.

Какие-то попутчики. Обыски. Ощупывания. Завидущие пальцы в банке с кофе… Ими же сломанный и раскрошенный шоколад сынишки. Пограничник, как отпускающий диверсантов. Газующая душегубка автотрамвайчика, все еще не спешащего к самолету. Духота в самолете. Потом чуть прохладный подъем… Завтрак, проплывший в первый салон, будто первый салон уже летит, а второй еще нет… Но вот наш ковчег, набравший было в рот высоты, начал выпускать ее понемногу. Потянуло вниз. Затяжелило. Скользнуло холодком по спине. Явно трюм, переполненный барахлом, к земле прижимает. Крохоборская страсть людская, вот что до времени нас угробит… И вдруг мы влетели в небесную мойку. Освежились. И снова вошли в синеву, за которой посадка. Шершавая ладонь уже шарит под нами. Вот она ловит, как бабочку, нашу тень, а потом и нас самих принимает…