Лев Халиф - ЦДЛ

Лазурная Италия – сон голубой. Чужая красота притронулась к чужому небу, да враки – родное оно, просто мы не умеем дышать. Глаза бегут к вискам, вобрать желающие все безбрежье… И вдруг тебя заворачивают назад, да не просто назад, а в самую глушь этого зада. Будто не бежал, как в лес, ото всех «эс-эс», не отстреливаясь даже, в толпе спасенных, от которых бы еще доспастись.

Свободный мир. Свободный выбор свободных людей… Нет, лучше не смотреть грустными библейскими глазами на эту новейшую эмиграцию – слишком уж она веселая. Их бы заботы да тысячам оставшихся в лагерях – социалистических по форме и национальных по содержанию, где и форма пообносилась, и содержание поубавилось до двенадцати копеек в сутки. Их бы заботы да в арестантские роты.

Однозвучно звенит колокольчик… на бойню. Буднично и привычно. Но смотри – сигануло в сторону несколько силуэтов покорных, бросив тень на стену патриотизма, красную от непатриотов и уже почерневшую от бессовестных в ней. И куда это смотрит погонщик? Робко-робко, а стали выпрыгивать из бетонной коробки. И вот уже толпы опустились с носков да на всю не привыкшую бегать ногу. И с места в карьер – туда, где давно живут по-людски. К ним потянуло стада подъяремные и доселе послушные, к ним, родимым, еще не бывавшим в ярме.

Да оставьте копыта, ребята, и хвосты, и покорность свою, и – счастливый вам путь! Хватит бисер метать отупевшим от страха, где даже на стенах и то экономят – одна и та же стена для расстрелов и выставок показушных. Одна коммунальная. Это на Западе каждый живет за своей стеной. Если уж голосом Бог наградил – отовсюду достанет. Только что ему голос наш – молчаливому большинству, отдающему сынов своих на закланье. Везуны, вон как везут вас! И чем глубже везут на Восток, тем сильнее тянет на Запад. Но как сбежишь с нашей родины милой, куда возвращают силой, когда лучше смерть, чем возвращенье домой? Как нам быть, не привыкшим бегать, напротив, лезущим на рожон, будто и впрямь мы свободу знаем, будто были свободными и вот заплатили рабством, чтобы понять наконец, и что же она такое – свобода, заморская невидаль, с чем же ее едят и действительно ли она, лапушка, что-то стоит, если так настырно ее отнимают – и это при том, что не давали ее никогда?.. Да, но рискует потерять свою рабскую жизнь только тот, кто свободу знает. Это он в отчаянье на стену лезет, берлинскую или какую еще. Это он подрывается на минных полях приграничных и пробирается на Запад в запаянных бензобаках, если еще согласятся его запаять. И прыгает на полном ходу в товарняки, идущие в благословенную сторону, ломая при этом себе шею или, как минимум, ноги. Или с отчаянья угоняет самолет в надежде, что вдруг не выдадут, а посадят в клетку, там, на свободе. А то и взрывает себя в безысходной тоске, не живя, так хоть умирая свободным… А может, неоплаченная, она – пресна? Не добытая – и не свобода вовсе? Дар небесный, который на земле отнимают. Нетипичное чудо внизу…

Бьется эхо головой о Кремлевскую стену. И вот уже в ней зияет дыра. О, Пролом для экскурсий на Запад, сколько лет тебя пробивали! Все ж чуть-чуть, а отодвинула задницу партия-мама, разрешая тем самым на Запад взглянуть, и не только взглянуть, а пожизненно там остаться. И тогда не узники, не соузники и даже не союзники тех отчаянных узников засуетились. И впрямь не стреляют. И семью семь раз отмерив и один раз обрезав – пошли косяком, разумеется, мимо земли отцов, а если и туда, то ненадолго (пока не отдал долги). Так пролом стал прологом большого утека. Бунтуют одиночки, а восстают народы. Если и не с оружьем в руках, то, как минимум, с чемоданом, не умея восстать по-другому. Но это еще не выход, тем более из СССР. И даже не лаз, а только пролом минимальный, да и то пробитый не ломом, а лбом, да и то не с разбега.

Еврей – прирожденный спринтер, он бегал всегда. Бежал вчера. Бежит и сегодня. И что бы ему завтра не побежать? То он спасается от царизма. То удирает от нацизма. То снова от русского, но уже советизма. А то и с обетованной своей бежит. Но бежавшие от нацизма все же знали мир в докоричневом цвете. Да и первые россияне, хотя и до них бежали, и не только евреи, все же семь месяцев, а жили при демократии. Да и при царизме, едва ли страшном, если его так легко спихнули, ездить по миру не возбранялось, как, впрочем, и ходить по миру с протянутой рукой. И белая спасалась Россия. И трагедия сбежавшей не в том, что ее юный юнкер и в старости так и остался юнкером, а в том, что армия его, когда он был еще юн, раз и навсегда проиграла судьбу своей родины, предоставив будущим поколениям выбираться из дерьма самим. Бежала Россия и в сороковых. Эта была попроще уже убежавшей. Не так воевала, как гибла. Окруженные армии безоружными клали себя под фашистские танки. И если русские и нерусские красноармейцы еще могли сдаться, а население меж двух зол выбирать и впоследствии на Запад уйти, еврею сдача в плен не годилась – расстрел на месте, а населению – Бабий Яр. Безоружные дети, женщины и старики, а тут солдат сдается или, тем более того, политрук (вот они, парадоксы: или тыловая крыса – или «За Родину, за Сталина вперед!» и обязательно громче других). Защитник не своей родины, он мог поднять только одну руку, да и то на себя. Так, наверное, и сделал мой отец, попав в окружение. Доброволец, чуть ли не с радостью пошел умирать, спасаясь от повальных арестов.