Наташа Денисова - Утром через десять веков

добрые миротворцы хранят за спиной ружье,
гляди как добрые миротворцы
хранят за спиной ружье.

а сейчас смотри.
смотри в одну сторону.
эта часть мира
отторжена и оторвана.
с твоих ладоней на землю выброшена,
в чужих снах вымышлена.

и туги пески заплетают косоньку,
будто все цветы сожжены и скошены,
будто все слова без языка сказаны,
живые истреблены казнями.

и рыдай, рыдай как река полноводная
оттого, что не касается лёд её,
оттого, что всадники лютые
пьют её.
беспокойная анна, успокой меня, успокой.
сотни тысяч голубок
убиты соколом.
сколько мы
в нашем небе
глотаем солнца?
не укрыться
ветрами, тучами,
городами старшими.
страшно нам.

а у нас погода, знаешь, как будто мир
забыл все свои клятвы.
город резко меняет стиль,
торопится, говорит невнятно.

этот дождь так пахнет сиропом мятным,
словно ты человек и сидишь в шкатулке
с дешёвыми разноцветными леденцами.

остановите землю и уходите сами.

а у нас погода, знаешь, разными голосами
говорит о том, что весна продлится
как минимум миллиард лет.

у меня на левой ладони нет
ни одной линии тонкой.
и трамвай дребезжит пожилой эстонкой,
ругается незнакомыми:
мa armastan sind
мa armastan sind!

здесь никто не слеп.
мне тревожно так.

тихо, браге,
на плечах земли засыпает прага.
как печально: всему отведены сроки,
люди из прошлого – это мы.

у времени много места,
в застенках его тюрьмы
плывут корабли, дребезжат трамваи.
мы имени вслух ведь не называли,
не ждали его,
и рыдать – не плакали.

мы жили под глубоким небом,
стеклянными лампами,
мы жгли огни на пути к рассвету.

и только за закрытой книгой
становится ясно:
гензель потерял гретель,
айвенго никого не любил.

все, во что ты когда-то верил – на дне,
превратилось в ил.
и мы, как самоубийцы, стоим у цветных перил
двадцать первого века.

немного смерти. немного любви.
в твоих да снах никогда не случится лето,
в твоих да снах красной ниткой швы
на венах творит лекарь.

и как же крови теперь да ввысь,
и как же крови теперь да по миру?
все были вокруг, ведь были все?
а теперь внутри умерли.

немного смерти. немного любви.
как в старом фильме,
как в старом детстве.
собирай свои вещи и уходи
из этого тихого сердца.

и колыбельные пусть поют
тому, кто там засыпать станет,
тому, кто весь север и кто весь юг
шагами своими изранил.

не возвращается бог в израиль.
не возвращается бог в израиль.

твори свой мир для неприкасаемых,
твори свой мир для неосторожных.
и в самых чёрных зрачках на свете:
не прислоняйтесь к двери и вон с подножек.
и вон с подмостков,
из городов.

game over.
over.

двадцатый век
не находит слов,
чтобы выразить свою нежность.

я обязательно что-нибудь напишу тебе завтра.
о том, как слова плывут по реке сердца,
как небо василькового цвета
встречает на финляндском вокзале.

о том, что улыбка – экзамен

на прочность.
так вечно
не может быть.
задержи дыхание
и мы будем плыть.
и мы будем плыть
сквозь здания государственных служб,
самый последний этаж,
через улицы длинные, как серпантин,
миллион денег, минут,

один
бесконечный спящий чужой перекресток.
задержи дыхание.
я обязательно что-нибудь напишу тебе…
как снега аляски
прикасаются к теплой сырой земле.
я так сильно люблю тебя, что не преодолеть
ни один рубеж.

уведите мою герду
далеко за линию маннергейма.
пусть рыдает там и пусть плачет,
и другому кричит: «мой мальчик,
что же сделал ты с нашим миром,
он не свят, не помилован,
сутками в муках корчится».
уведите её обратно. в воображение
андерсена.
пусть там отсыпается.
пусть считает на пальцах и
на линиях правой руки
мои тяжёлые-тяжёлые,
верные, верные шаги
вдаль от её дома,
вдаль от её взгляда.
да, я знаю, я сам у себя краден,
когда я у неё краден.
её сердце вороном носит траур,
бьётся, бьётся в полях и травах,
замерзает в сырых оврагах.
но я враг ей. наверное, враг ей.
моё имя в её ушных раковинах
застывает.
уведите мою герду,
она висит у меня на шее камнем.
я хочу умереть нераскаянным,
слышите, хочу умереть нераскаянным.