Александр Городницкий - Стихи и песни (сборник)

Я разбирал отцовское жилье,
К нему боясь притронуться вначале.
Пускай вас минет, пуще всех печалей,
Унылое занятие мое.
И позднее отчаяние жгло
Меня, когда, медлительный и робкий,
Я книги упаковывал в коробки
И в тряпки заворачивал стекло.
Мне вспомнились блокада и война,
Пора бомбежек и поспешных сборов,
Закрашенные купола собора,
Что виден был из нашего окна.
Осколки бомб царапали фасад,
Но, связывая узел из одежды,
Вернуться я надеялся назад, —
Теперь на это не было надежды.
Я разрушал отцовское жилье,
Дом детства моего, мою защиту.
Пусть этот подвиг будет мне засчитан,
Когда земное кончу бытие.
Был интерьер его неповторим
В пространстве тесном с мебелью не новой.
В той комнате, что спальней и столовой
Немало лет служила нам троим.
Сюда сентябрь зашвыривал листву,
Июньский свет в окне полночном брезжил.
Женившись, переехал я в Москву,
И навещал родителей все реже.
Я вспоминаю поздние года,
Когда, работой суетной измучен,
Здесь ночевал наездом иногда
На стареньком диванчике скрипучем.
За занавеской лунный свет в окне
Тяжелая раздваивала рама,
Часы негромко били в тишине, —
Все хорошо, мол, спите, еще рано.
Крахмальная хрустела простыня,
Родители дремали по соседству,
И взрослого баюкало меня
Пушистое прикосновенье детства.
Был кораблю подобен этот дом,
Куда я заезжал всего на сутки.
Раскачивались ветки за окном,
И пол скрипел, как палуба на судне.
Мне все казалось неизменным в нем,
И сам я, возвратившийся из странствий,
Не замечал, что вместе мы плывем
Во времени, увы, а не в пространстве.
Летучим снегом сделавшись, вода
Легла на Землю черную устало,
И ранние настали холода,
Когда внезапно матери не стало.
Отцу здесь горько было одному, —
Он сгорбился и высох от страданий,
Но был он педантичен, и в дому
Поддерживал порядок стародавний.
Сияла так же люстра над столом,
Смотрел с портрета на вошедших Пушкин,
Сияли статуэтки за стеклом, —
(Мать с юности любила безделушки).
Пора спешить – машина ждет внизу.
Воспоминаньем сердца не утешу.
Я вещи в новый дом перевезу,
И люстру над столом своим повешу.
Пускай они врастают в новый быт,
И новое приобретают имя.
Пусть будет факт потомками моими,
Столь очевидный для меня, забыт,
Что этот рог смешной из хрусталя,
Резной орел из дерева и кресло, —
Не вещи, а обломки корабля,
Которому не суждено воскреснуть.

Меняет время цвет лица.
Различны старики, и все же,
Они на моего отца
Теперь становятся похожи.
Где их теперь ни встречу я,
Мне в каждом видится родное, —
Как будто летние края
Зима сровняла белизною.
Любви цветочная пыльца,
Загар дорог и копоть боя, —
А время грим сотрет с лица,
И каждый станет сам собою.
Мне всех талантов и ума
Дороже право первородства:
Пусть и во мне найдут с ним сходство,
Когда придет моя зима!

Покинут сыном, схоронив отца,
Сижу один, невесел и немолод.
Из двух дверей смертельный дует холод,
Попахивая близостью конца.
Перед закатом пасмурного дня
Я собираю прошлого осколки,
Старательно и бережно, поскольку
Нет будущего больше у меня.
Пытаюсь лица близких различить
На пожелтевших выгоревших снимках.
Как увязать оборванную нить?
Как прошлое увидеть через дымку,
Что пахнет дымом детства моего,
Отсвечивает вспышками пожара?
Лет восемьдесят разберешь, пожалуй,
А дальше не отыщешь никого.
Смотрю я понапрасну в черноту
Стеклянных довоенных негативов:
Мой род сгорел, как листья на ветру,
Ушел в песок, не сохранив архивов.
Шумит на ветках новая листва,
Плод современный зелен до оскомин,
И как Иван, не помнящий родства,
Я одинок, беспомощен и темен.

И все же есть моя земля, —
Теперь я знаю это точно.
Там за канавою проточной,
Где царскосельские поля
Глухой обрезаны стеной,
Увенчанной вороньим криком,
В аэропорте невеликом,
Где отлетают в мир иной.
Там меж деревьев вековых
Кружат окрестные метели,
Там у подножья старой ели
Приют родителей моих.
Среди безлюдных этих мест,
От стен Софии за две мили,
Где могендовиды и крест
Сосуществуют в вечном мире,
В земле болотистой и грустной,
Чухонской, шведской или русской,
На склоне сумрачного дня,
Под рощей чахлой и нечастой,
В конце еврейского участка
Осталось место для меня.