Александр Городницкий - Стихи и песни (сборник)

Услышав, что отец мой обречен,
Что сколько путь к светилам ни тропи я,
Бессмысленна любая терапия,
А знахари и травы – ни при чем,
Ему купил я общую тетрадь,
И тепля в нем судьбы его незнанье,
Просил его начать воспоминанья, —
О юности и детстве написать.
Отец, переживавший свой недуг
И не привыкший к долгому безделью,
Поставил столик рядышком с постелью
И стал писать, не покладая рук.
День изо дня он вспоминал с трудом,
То позабыв, то вдруг припомнив снова,
Старогубернский облик Могилева,
И дедовский сгоревший позже дом.
Жизнь возвращал он близким и родным,
Их имена записывал в тетрадку,
Как человек, приученный к порядку,
И делом озабоченный своим.
Отец слабел и таял с каждым днем.
Его писанья приближались к цели,
И легкие внутри него горели
Неугасимым тлеющим огнем.
Тупою болью наполнялись сны.
Мгновение бедою нам грозило.
С трудом переходила осень в зиму,
И радости не ждал я от весны.
А он писал, невидимо горя,
Не славы и не заработка ради,
Хотя, увы, листы календаря
Мелькали чаще, чем листы тетради.
Он годы жизни гнал наоборот,
Неугасимым пламенем объятый.
Воспоминанья двигались вперед:
Семнадцатый, двадцатый, двадцать пятый.
И видел я, его успехам рад,
Осенний сад с крутящейся листвою,
Мерцающие шпили над Невою, —
Таким отцу открылся Ленинград.
Там над колонной вспыхивал кумач,
Литые трубы полыхали медью.
Недолго продолжался этот матч, —
Соревнованье между ним и Смертью.
Когда в гробу лежал он, недвижим,
В парадной, непривычной мне, одежде,
И родичи, не умершие прежде,
Склонялись опечаленно над ним,
Он светел был и был далек от нас,
Заплаканных, угрюмых, мешковатых,
Как будто находился в этот час
В начале вспоминаемых тридцатых,
Где оборвал последние слова
Внезапной смерти цепенящий холод,
Где мать была покойная жива,
И я был мал, и он еще был молод.

Я вижу на холсте снегами убеленный
Васильевский. Возок торопится по льду.
Дворцовый мост вдали, Ростральные колонны, —
Так выглядело все в пятнадцатом году.
Пустынен невский лед. Еще трехтрубный крейсер
Из моря не спешит на помощь Ильичу.
Мой дед среди болот над черствой коркой пресной
Все молится и жжет до полночи свечу.
Вот угловой наш дом, в котором и в помине
Меня пока что нет. Вот Соловьевский сад,
Гуляющие в нем, и краски на картине
Пока еще не мне, а им принадлежат.
Над площадью Труда – мерцанье колоколен, —
От них уже давно не сыщешь и следа.
Семь лет пока отцу, и учится он в школе, —
Лишь через десять лет приедет он сюда.
Я верить бы хотел, что мой потомок дальний
В каком-то для меня недостижимом дне
Увидит этот холст, и зыбкий контур зданий
Покажется ему знакомым, как и мне.
Пусть будет мир снегами запорошен,
Пусть те же за окном клубятся облака,
Покуда он глядит, задумавшись о прошлом,
На улицу и дом, где нет его пока.

Мой дед утверждал, что радио придумали большевики,
(И он, и его старуха их жаловали не очень),
Не смеха придумали ради – думать уже не с руки,
Когда тебе что-то в ухо с утра кричат и до ночи.
Усердно молившийся Богу он пережил трех царей,
И в восемьдесят четыре себя ощущал не старым,
Всегда соблюдал субботу как верующий еврей,
Из радостей бренных мира русскую баню с паром
Предпочитая другому. Он умер в тридцать шестом,
Не зная хмельного зелья, на пороге эпохи гиблой,
А бабку в военные годы немцы уже потом
Живьем закопали в землю, – где теперь их могилы?
Мой дед невелик был ростом, лыс и седобород.
Когда его вспоминаю, видится мне иное:
Лугов белорусских росы и вязкая ткань дорог,
Которую приминаю пыльной своей ступнею.
В вечернюю тихую пору куда-то мы с ним идем
Сквозь теплый и синий воздух, и небосвод над нами
Как бархатный свиток Торы вращается, и на нем
Высвечиваются звезды желтыми письменами.

Отец мой умер на моих руках.
Не верую в переселенье душ я.
Сценарий смерти я, себе на страх,
Знал наперед: кровь горлом и удушье.
Его лицо я не могу забыть
С улыбкой виноватою и странной,
Когда отца успел я обхватить
Руками, – он упал, дойдя до ванной.
Об этом часто вспоминать не смею.
Любовь – не подвиг, жизнь – не самоцель.
Что сыну написать могу в письме я,
Отправленном за тридевять земель?
В его последних, так сказать, строках?
Сижу один, не зажигая света.
Отец мой умер на моих руках, —
Не каждому дается счастье это.