Александр Городницкий - Стихи и песни (сборник)

Вначале было Слово, нет – не слово, —
Согласно иудейскому ученью,
Вначале были буквы алфавита
И цифры – от нуля до десяти.
Их создавал творец всего живого,
Придумав двадцать два обозначенья,
Задолго до эпохи мезолита,
До губ, что их могли произнести.

Не потому ль подобием решетки,
Еще людскому недоступной глазу,
За миллионы лет до нашей эры,
В далекие от жизни времена,
Слюдою черной врезанные четко
В литую белизну плагиоклаза,
На жиле пегматита светло-серой
Запечатлелись эти письмена?

Им Бог придал магическую силу,
Помешивая, словно камни в груде,
Звучанье разделил на чет и нечет,
И, сотворив из этого слова,
Уже из них он создал все, что было,
Что есть теперь и что в грядущем будет.
А если акт творенья бесконечен,
Должна быть вечно азбука жива.

В ней скрыты ненаписанные тексты.
Так в мраморной или гранитной глыбе
Невидимые статуи в дремоте
Томятся в ожидании резца,
Пока на Землю не приходят те, кто
Их вызвать к жизни, видимо, могли бы.
Недаром столько схожего в работе
Ваятеля и древнего писца.

Когда на камне буквенные знаки
Он высекал, склонившись на колено,
То левою рукой держал зубило,
А правою рукою молоток.
Все это в Лету кануло, однако
Правописанье справа и налево,
Которое евреи не забыли,
Труда его сегодняшний итог.

А на планете множатся осколки,
Печальные преумножая даты.
Материки меняют очертанья,
Империи уничтожает смута,
Рождаются и гибнут города.
Бессмертна только азбука, поскольку
И сам ее невидимый создатель, —
Четырехбуквенное сочетанье,
Которое не вычислит компьютер
И не узнает смертный никогда.

Я арктический снег с обмороженных слизывал губ,
Спал в продымленном чуме на рыжих продымленных шкурах,
На Гиссарском хребте, оступившись, ронял ледоруб,
И качался на джонках у набережной Сингапура.
На реке Сигапурке, медленной, как слеза,
Осуществляя свой ежедневный трейдинг,
Их владельцы рисуют им на носу глаза,
Чтобы не заблудиться на необъятном рейде.
Кружевная дорожка струилась вослед кораблю,
И с годами я понял, избегнув кораблекрушенья, —
Дивергенция ротора всюду стремится к нулю,
И пространство, дразня, никогда не дает утешенья.
Никому из живущих его не дано удержать
В час, когда, распадаясь, оно повернет на попятный.
Мой пейзаж современный – казенная эта кровать
И больничные простыни в желтых застиранных пятнах.
Но над болью тупой, над окрестной унылой толпой,
Мы осколки его в нашей памяти прячем.
Так глаза к небесам поднимает слепой,
Замечая там что-то, не видное зрячим.

Многолетняя дружба – всегда многолетняя ссора,
И поэтому часто напоминает браки,
Там с годами делается предметом спора
То, что в школе было предметом драки.
Многолетняя дружба сродни многолетнему браку,
Кто еще так умеет смотреть на тебя спесиво?
Понапрасну стараешься – ты для него не оракул,
Убедивший других, ты его убедить не в силах.
Он с улыбкой оттачивает очередную фразу,
Безошибочно больно тебе нанося уколы.
Ну и что, что тебя он не заложил ни разу?
Это просто кодекс послевоенной школы.
Только он сознает, что победы твои – пораженья,
Только он тебя помнит без титулов и залысин.
Подавляя внезапно вспыхнувшее раздраженье,
Понимаешь с тоскою – что ты от него зависим.
Вас навеки друг с другом сковало общее детство,
Отдаленно мерцающее, словно руно Колхиды.
Никуда не деться тебе, никуда не деться
До твоей или, может быть, до его панихиды,
Где в толпе почитателей и устроителей бодрых,
Голоса сливающих в неразличимом хоре,
Онемеет внезапно от горькой своей свободы
Тот, за кем остается последнее слово в споре.

На пороге третьего тысячелетья
Ощущаю то же, что ощущает
Человек, увидавший в вечернем свете
Океанский берег и вспышки чаек,
Где гонимое, словно парус алый,
Растворяется солнце в металле жидком,
Освещая через поток металла
Ту стихию, в которой уже не жить нам.

На пороге третьего тысячелетья
Я как раб, по вязким пескам бредущий,
Что овец травяной подгоняя плетью,
Замечает на горизонте кущи.
Их зеленые ветви горе воздеты
Предположительно там, где север.
«Лишь увидеть дано тебе землю эту,
Но не жить в ней», – сказано Моисею.