Перец Маркиш - Из Еврейской Поэзии XX Века

Диалектичная мысль является сердцевиной, содержательной осью поэзии Гофштейна. Внутренне напряженные отношения смыслов сталкиваются, спорят, ищут разрешения. Вот, к примеру, одно из поздних стихотворений, тонкая лиричность которого пронизана смысловым драматизмом.

В первых трех строках нам открывается смысловой зачин стихотворения — философская формула духовного процесса. Суть его Гофштейн выразил в простых словах, их диалектичность проглядывает сквозь лирическую повествовательность: «Три свободных… дня я легко получил… для глубокого покоя, который вдруг включается в напряженный труд…» Полнота существования связана с непрерывным созидательным взаимодействием созерцания и осмысления, самоощущения и самосознания. «Глубокий покой», то есть освобожденное ясное состояние духа, является диалектическим полюсом « напряженного труда », из их единства складывается подлинная жизнь личности. Композиция стихотворения как бы иллюстрирует эту мысль. Возникающая перед нашим взором картина: река Ирпень, лес, дарящая долголетие кукушка, простор, цветы — тот самый полюс « глубокого покоя », недостижимый при этом без « напряженного труда » всепроницающего осмысления. Так лирически умиротворенный пейзаж «вдруг включается» в скрытый драматизм смысловых столкновений, стремящихся к исчерпывающему мировоззренческому разрешению. « Так что же… — спрашивает сознание, в самой интонации вопроса подразумевая ответ, — если еще год пролетел, и он, этот мир, и ты уже не те?.. » Конечно, все те же — и этот знакомый мне берег, и я, радостно узнающий « все здешнее ». И тут же вопрос-утверждение сменяется своей смысловой противоположностью: « Постаревшим я увидел себя в зеркале (то есть — я изменился)… Молодая липа медленно умирает под окном… Время раскрошило цемент на ступенях („этот мир“ изменился)… » И вновь — смысловая противоположность: « Но жизнь цветет и нежно и твердо убеждает, и много старых деревьев бодро держат голову!.. » Две отрицающие друг друга смысловые линии стихотворения: изменение — неизменность, сталкиваемые «напряженным трудом» сознания, приходят к сложному победительному единству. Две смысловые противоположности находят примирение в парадоксальной, мировоззренчески созидательной мысли: « В изменении я чувствую большую радость постоянства! » Это и есть « глубокий покой » — предтеча и одновременно дар не знающего покоя мировоззренческого « труда ».

Понимание поэзии Гофштейна будет обедненным, если подходить к ней с традиционными для восприятия лирики мерками, предполагающими смысловую обособленность отдельных стихотворений, их независимость друг от друга в своем замкнутом содержании. Стихотворения, прочитанные в той последовательности, которую назначил им сам Гофштейн, определяя композицию своих книг и разделов, раскрываются в новой содержательной полноте, связанной с появлением сквозного, отчетливо прослеживающегося сюжета. Разрозненные на первый взгляд стихотворения предстают как моменты поэтического целого, не только проясняющего их внутренний смысл, но наделяющего их, так сказать, сверхсмыслом, то есть содержанием по отношению друг к другу и к самому объединяющему их сюжету. Более того, обнаруживается сквозная метафорика, получающая последовательное смысловое развитие в сменяющихся контекстах. И главное, жизнь личности — основная тема Гофштейна — приобретает зримость реального предстояния, духовный масштаб, многоплановость и динамичность. Такое прочтение позволяет увидеть поэзию Гофштейна как единое действо, лирическую мистерию — перед нами в последовательных картинах проходит жизнь личности, раскрывающаяся на языке поэтического исповедания. Возьмем для иллюстрации фрагмент раздела «Рассвет» из книги «У дорог», изданной Гофштейном в 1919 году. В стихотворении «Моя мама в самом начале моего существования…» переживаются воскресшие в « моем » сегодняшнем сознании младенческие впечатления — созидательная основа «моего» зрелого бытия. Следующее стихотворение « В пути » также о воскресшем во « мне » сегодняшнем « начале моего существования », но уже о том « начале », которое восходит к « глубинам издревнеюных лет », к « моей другой древней ипостаси ». Затем « Яблоко » — соблазнительный плод от Древа Познания, вкушение которого связано с познанием жены и изгнанием из Рая. Далее « Я увидел ее у реки… » — стихотворение (к его самостоятельному содержанию мы уже обращались), где разворачиваются смыслы, подготовленные « Яблоком » — « Вот та, которую зовут Жена » и « Рассеянные, распыленные останки моей издревней родины ». Затем следует стихотворение « В тесной комнате… » (также прочитанное выше в его независимом контексте), где « мы », сбросившие оболочки сегодняшнего — « наши помятые одежды » — возвращены « нашей » близостью в светлое забытое « назад », то есть в «глубины издревнеюных лет» (что было бы не понятно в отрыве от предыдущего стихотворения). Дальше — « Туман на улицах… ». Это стихотворение переводит регистр видения в реальность сегодняшнего, к одиночеству любви, отсеченной, словно стеной тумана, немой действительностью от « издревнеюных лет ». Дальше следует стихотворение « Вечер », где в забывшем о « нас » шумном и алчном мире « наша » близость возвращает « мне » любовь-родину. В следующем стихотворении « Как печально-сладко человеком быть !» предстает уже любовь воплотившаяся, телесная реальность « моей » будущей судьбы. Между этим стихотворением и стихотворением « Моя мама в самом начале моего существования… » видна ясная смысловая параллель, подсказанная общими в них обоих образами — « голубым бархатом » неба и « звездной сетью ». Но здесь « начало моего существования » воскресает не во « мне », а передо « мной » как объективное, с которым « мы » вместе причаствуем одному сокровенно-неизъяснимому знанию « как печально-сладко человеком быть ». « Начало существования » сына раздвигает пределы « моего » бытия, и от этого « я » чувствую, проснувшись глубокой ночью, « как шевелятся крылья вечности »…