Перец Маркиш - Из Еврейской Поэзии XX Века

Никто не властен заглянуть —
Кому назначен этот путь?
Куда, откуда? Нет ответа.

Но ясно лишь: не мне, не мне —
К моей сияющей стране.
Я знаю это, знаю это.

Не поведали сны и урим,
Что сподоблюсь последнего шага,
Где в страданьи становится зрим
Скрытый свет, что промолвлю: «На благо

Эта боль…» И не гнев, клокоча,
И не скорбь переполнят мне душу,
Но услышу в ней скрежет ключа,
Говорящий — есть выход наружу.

Двери мира открыты. Вглядись,
Там светло зеленеющим купам,
И тропинка тенистая ввысь
Устремилась по горным уступам.

Продолженьем закатных лучей
Открывают рассветы объятья.
Там воскреснем, скорбящие братья,
Мы, как Феникс, из пепла ночей.

Бреду, покорный приговору,
Сквозь отчужденье и вражду.
Кому доверюсь? В ком опору,
Подобный Каину, найду?
У края молодости взору
Открыв уральскую гряду,
Судьба моя, в сибирской сини
Таишь ли новую беду?
Не упрекну тебя отныне.
Невзгоды? Боль? В сияньи льдов
Пошли мне! Я готов, готов…

Там, на севере мира, где лед бирюзов,
Ощетинились соснами ночи лесов,

Искры бездны блуждают по топям болот,
Довременным туманом спеленут восход.

Ты не сына в края, где пустынность светла,
Но приверженца, южная речь, привела.

Сквозь завесы столетий открылась мне ты
В обаянии южной своей красоты.

И в сиянии льдов на сибирском ветру
Расцвела, и узнал в тебе Север сестру.

И, смягчась, повелел бесприютным краям
Уступить мое сердце твоим соловьям.

И ликуют они, на ветвях зазвенев.
Сквозь метели плывет соловьиный напев,

Колокольчиком санным гремит вдалеке,
Набегая, звучит в паровозном гудке,

Чтоб незримым мостом через бездны пролечь
Этих мук и надежд, расставаний и встреч.

Что им только не вздумается? «Седая…» —
Говорить о Земле?! Исчисляют они
Возраст мира по горным грядам, как цыгане,
По зубам узнающие возраст коня.
Белизна — не седины, не признак зимы
Лед вершин. Молоко на устах у младенца
Так белеет. Еще от небесной груди
Твои губы, Земля, не отнимут, пока
Млечный Путь по ночам перед входами в рощи
Изливает чистейшие струи берез.

Пустая кружка, больше губы друга
Не выпьют из тебя сибирских вод.
И в зеркальце качнувшегося круга
Угрюмый взор сапфиром не блеснет.

Твой темный обод холоден и крив,
Как рот его — от корч предсмертной боли,
В крови, что напоила жажду воли,
Тюремную ограду обагрив.

Охранник юный, черный зев ружья
Не наводи, моей горячей крови
Не проливай в дверях небытия,
Покуда немота на полуслове

Мой голос не сковала. Солнцу дня
Позволь мне гимн закончить вполнапева
И прошептать, чуть голову склоня:
«Шалом! Шалом!» — направо и налево.

На всех моих путях, простертых в мысли,
Печаль разлита золотом вечерним;
А прошлое мне видится вдали
Отрезанным, как остров…
Дальше — море.

Простерлись, перепутавшись, пути
Налево и направо. Я не знаю —
Каким идти. Но ясно лишь: ведет
Любой из них к черте последней, к смерти.

Нас на этой земле
Столь одиноких,
Сотни тысяч.
Мы — для которых есть
Место в мире горестном,
Семь морей,
Простираясь, открыты нашему крику,
И от нашей боли, рвущейся из груди,
Содрогаются звезды.

Каждый из нас господин храма собственной плоти,
Голова любого из нас — башня радости, где
Раскачиваются колокола
Сумасшествия ночами терзаний.

Чистоте молитвенных сводов нашего сердца
Мы предпочли
Мировые кручи необузданных мыслей,
Те вершины,
Где уже не звучать голосам
Поющих девушек, и покоится страсть,
Перегоревшая в пепел.