Перец Маркиш - Из Еврейской Поэзии XX Века

Ключ к пониманию гофштейновской лирики нужно искать за пределами лирических стереотипов. Лишь вдумчивое прочтение, внимательное к смысловой многомерности поэтической ткани, позволяет приоткрыть глубину поэтической мысли Гофштейна.

Гофштейн безошибочен в изобразительно-смысловых штрихах и нюансах, рисующих двухмерную — реально-зримую и символическую картину, мерцающую двояким, взаимопроницающим содержанием поэтических образов. В лаконичном описании « тесной комнаты » создается эффект полумглы от соседствования резкой контурности « двух черных строгих стульев » с неопределенностью, размытостью форм « в бессилии » лежащих « наших помятых одежд ». Этот внешний образный ряд неотделим от возможности символического прочтения, подразумевающего « тесную комнату » обыденности с ее приземленностью и житейскими путами. Ее стражи — « черные строгие стулья », на которых « в бессильи лежат наши помятые одежды », — сброшенные « нами » бренные, внешние оболочки « нашего » « тесного » существования. Далее возникает образ берега, океанского или морского, поскольку только морской и океанский простор имеет глубину дали, врастающую в « мировое пространство ». Образ океана (моря) связан с внешним изобразительным планом и всей направленностью многомерного смысла, то есть с « волнами », которые « гонятся и дышат пеной » и с философской символикой, распахивающимся перед взором любви морем сущности, полноты бытия, « мировым пространством ». В завершающих строках стихотворения в « тесной » действительности возвратившейся комнаты открывается подаренная любовью безграничная глубина, — уходящая, но не гаснущая светлая реальность всеобъемлющего мгновения.

Во многих характерных для Гофштейна стихотворных произведениях живой, конкретный, современный мир осмысляется с библейской масштабностью. В отличие от привычной для русскоязычного читателя поэтической речи, где целое, как правило, складывается из отдельных, эстетически взаимодействующих образов, эти стихотворения сами являются укрупненными образами. Например, в стихотворении « Еще стены оплетены лесами… » художественно-содержательный разворот определяет моно-метафора — стройка.

В других случаях укрупненный образ как бы вплетен в изобразительно-смысловые ярусы поэтической ткани. Вот стихотворение, основа которого — картина проходящих суток.

Многоплановость этого стихотворения вынуждает нас обратиться к несколько условному, последовательному описанию его изобразительно-смысловых рядов, каковых в приведенном стихотворении нам видится по меньшей мере два. Внешний план стихотворения — восходящее новое бытие и жертвенность отжившего, умирающего мира, от которого неотделимо « мое » существование, « моя старая (т. е. ветхозаветная) кровь », сочащаяся на «весеннем просторе диких далей». « Ночи », прижимающие к « черному сердцу (траур)… боль дней оскверненных », «раскалывает пламя» зари (новой жизни), чьи огненные «знамения» возвещают « следующий натиск затаившегося гнева » (нового сознания, веры). Новая действительность, взявшая в плен « мое » существование, побеждает (образ Гражданской войны) в битве между радостью обретения и болью утраты, сметая прежнее, отжившее бытие « пламенем очищающего гнева ». Должно быть не случайны в этом ряду « колеса усталые, пьяные от битв », « всегда готовые к новым звукам бодрящего горна ». Здесь (не в ущерб, разумеется, образу тачанки) вполне правомочна ассоциация с огненной колесницей — солнцем. Любопытны также смысловые штрихи, раскрывающие стройность и глубину целого. Так в начале стихотворения пламя зари, вычерчивающее огненные знамения для натисков « затаившегося гнева », является символом очищения, а в финале, в знак совершившейся победы, «пламя очищающего гнева» символизирует зарю. Таким нам видится внешний план, далеко не исчерпывающий содержание стихотворения. Образ « моей пламенеющей души » переключает восприятие на новый смысловой регистр, подсказывая, что восходящее солнце, заря « раскалывающая мягкое лоно туманов » — « моя » душа. Ветхое и новое, отжившее и рождающееся, ночь и день в подобном прочтении могут пониматься как внутреннее напряженно-трагическое отношение двух сторон моего существа — « старой (вет-хозаветной) крови » и рассветной души, боли и радости, сражающихся « во мне » самом, чувства оскверненности (« дней оскверненных » — в начале стихотворения) и пафоса очищения (« очищающего гнева » — в финале). Указанием на то, что перед нами разворачивается мистерия внутренней жизни сознания, можно считать отсутствие в стихотворении других кроме «меня», «моей» души действующих лиц. Не горнист, но — «звук мчащегося горна», не всадники, не конница даже, но — «гривы, готовые к первому рывку» и «копыта железные», ждущие в нетерпении «первой смены проносящихся далей», не кричащие радостно или поверженные в страдании люди, но — «тысячедыханные крики радости» и «немые трепещущие боли», не герои-конармейцы, но — «колеса усталые, пьяные от битв». К тому же предельно абстрактен, обобщен и сам пейзаж — «простор диких далей», могущий трактоваться в данном контексте как духовное пространство сознания, охваченного пламенем внутренней борьбы, сознания, в котором совершается преображение личности. Стоит ли пояснять, что наше прочтение не исключает других аргументированных интерпретаций стихотворения. Принципиально одно — существенность у Гофштейна изобразительно-смысловых деталей, соотнесенных в каждом развороте содержания и, следовательно, сама возможность усмотрения таких разворотов, определяющих глубину и многомерность поэтического произведения.