Александр Милитарёв - Охота за древом

Толпа зевак, что мимо прет,
тебя вовеки не поймет.
И, право, где уж им связать
коня реки и Нила гладь,
твой луг, стремительный и яркий,
с той мрачной ямой в зоопарке,
где чавкает потомок твой
под облупившейся стеной.
Никто не видел из людей
подводной грации твоей,
когда, о, Нила гордый бог,
ты в тайной отмели прилег,
меж ароматных трав пасясь.
Им представляется лишь грязь,
солома, скользкий скат цемента
и кислый запах экскремента.
Средь гомона и суеты
им не узнать, как легок ты,
для них бессмыслица и вздор,
что не короста, а убор
из листьев, лепестков, стеблей
когда-то шел к спине твоей.
Бегущим мимо входа нет
на мост в четыре тыщи лет.
Но египтянин юный все же
когда-то видел в день погожий,
как под вскипающей волной
в лазурь уходит конь речной,
попавший в лотос как в капкан.
Мы, что взираем свысока
на тварь простую, на детей
природы, мы, что в суете
раздутой, мелочной игры
живем, — настолько ль мы мудры
и совершенны, чтоб на миг
зверька, травинку и родник
в безмерной простоте создать
и жизнь как дар любви им дать?

Свершеньям нашим ли сравниться
с тем трепетом, что вечность длится?

За родину спустил курок я в друга,
изменник пал с пробитой головой,
и в честь меня гремел на всю округу
оркестр школьный струнно-духовой.

Стреляя в друга, был я весь — решимость
и тяжкий долг исполнить был готов,
разумною признав необходимость
предотвратить брожение умов.

Тогда не усомнился я ни разу
в своем призваньи, горьком, но святом.
Я видел в государстве высший разум —
идею блага, как учил Платон.
Умолк оркестр. Понуро шел я к тем,
кто оказал мне высшее доверье.
Нашел тот номер. Дом был пуст и нем,
и наглухо забиты были двери.

Искал я верный адрес, но куда там!
Я исхудал и потерял покой.
Меня гоняли по секретариатам.
Все бестолку. И я махнул рукой.

Как будет не хватать тебя, ах, Фред,
друзьям, мальчишкам — ты был их кумиром.
Я понял — поздно — государства нет.
А есть любовь. Ей должно править миром.

Не сломило ничто
их объятий ограду,
жгучий куст поцелуев
в палисаднике взгляда.
Ураганы, зверея,
рук сцепления рвали,
злые лезвия молний
сердца их пронзали,
побледневшую землю
исследили их руки,
разметало их губы
черным вихрем разлуки.
В громе ширилась бездна,
и землетрясенья
разрушали все глубже
их виски, их колени,
за сердцами их гнались
в беспамятном теле
под зловещей луною
ноябрей и апрелей.

Но объятия их
разомкнуть не сумели.

Умею мало,
больше смею,
а все же, в основном, молчу.
Но я еще раскрою веер
своих пристрастий и причуд.

Комната в дымном угаре,
странная тень на стене.
Чьи-то мечты пробегали
мельком в утраченном сне.

Сумерки длинно редели,
свет подливая к окну.
Двое сурово сидели,
тени сближая в одну.

Двое о чем-то молчали
в дымной глухой тишине.
Сумерки мерно качали
тень на бесстрастной стене.

Сумрачно ночь отступила,
серую злость затаив.
Солнце на стену наплыло,
слитую тень раздвоив.

В утренний грохот и хохот
двое безмолвно ушли.
Тайну застывшего вздоха
в мутный поток унесли.

Что я могу тебе сказать,
усталый грустный друг,
чтоб напоследок привязать
к унылому добру?
Какой мечтою обмануть
тебя, кто всех мудрей,
чтобы безбольно дотянуть
тягучесть тусклых дней?
Какие диспуты вести
о смысле этой мглы,
какие истины плести,
тайком слизав углы?
И как понять мне самому,
что так пьянит гроза,
что в эту грозовую тьму
гляжу, раскрыв глаза,
что вижу в жизни, что хочу,
смеясь, увидеть в ней,
что все ожоги ей прощу
за музыку огней,
за то, что мчит, гудя, земля
и бьют в лицо цветы,
за то, что юн и бешен я,
за то, что я — не ты…

Я выхожу из окон
в июльский теплый дождь,
иду к тебе дорогой,
откуда ты не ждешь.
Иду по гулким крышам,
по струнам проводов,
еще тобой не слышим
за бульканьем ручьев,
еще не уловимый
за шелестом листвы,
с дождем одной лавиной
лечу туда, где ты.
Мне тучи — тротуары
и радуги — мосты,
качусь июльским жаром
по куполам Москвы.
Лечу туда, где окна
распахнуты в грозу,
где ты насквозь промокла,
где крутизна внизу,
где дождь неумолимо
смывает капли слез,
где до поры незримо,
весь высечен из гроз,
стирая краски ночи
и теплотой звеня,
встает лучистый очерк
подаренного дня.