Александр Милитарёв - Охота за древом

O from what power hast thou this powerful might, (150)
With insufficiency my heart to sway,
To make me give the lie to my true sight,
And swear that brightness doth not grace the day?
Whence hast thou this becoming of things ill,
That in the very refuse of thy deeds,
There is such strength and warrantise of skill,
That in my mind thy worst all best exceeds?
Who taught thee how to make me love thee more,
The more I hear and see just cause of hate?
O though I love what others do abhor,
With others thou shouldst not abhor my state.
If thy unworthiness raised love in me,
More worthy I to be beloved of thee.

Какою высшей силой власть дана (150)
тебе, что мне велит твои изъяны
хвалить и ночь не отличать от дня,
и в истинном подозревать обманы?
Как мог твоей искусной ворожбе
и дару убеждать я, сердцем млея,
поддаться так, что худшее в тебе
мне лучшего в других в сто раз милее?
Кто научил тебя любовь внушать
к тому, что осуждения достойно?
Но ты хоть смой презрения печать
с меня — мне от других его довольно.
То, что люблю тебя я, не ценя,
должна ценить ты — и любить меня

Love is too young to know what conscience is, (151)
Yet who knows not conscience is born of love?
Then gentle cheater urge not my amiss,
Lest guilty of my faults thy sweet self prove.
For thou betraying me, I do betray
My nobler part to my gross body’s treason,
My soul doth tell my body that he may,
Triumph in love, flesh stays no farther reason,
But rising at thy name doth point out thee,
As his triumphant prize, proud of this pride,
He is contented thy poor drudge to be,
To stand in thy affairs, fall by thy side.
No want of conscience hold it that I call,
Her love, for whose dear love I rise and fall.

Любви неведом стыд, пока юна, (151)
хоть с возрастом она его плодит.
Но не тверди лукаво, что вина
моя, а не твоя внушает стыд.
Ты изменяешь мне, а я — себе,
сдавая душу низменному телу,
чей авангард, во внутренней борьбе
возобладав, вмиг приступает к делу
и, в стойку встав при имени твоем,
стрелять в мишень заветную готов,
и, гордый тем, что одолел подъем,
прилечь в ногах последним из рабов.
Я не стыжусь любви трофеем звать
то, для чего готов я пасть и встать.

In loving thee thou know’st I am forsworn (152),
But thou art twice forsworn to me love swearing,
In act thy bed-vow broke and new faith torn,
In vowing new hate after new love bearing:
But why of two oaths’ breach do I accuse thee,
When I break twenty? I am perjured most,
For all my vows are oaths but to misuse thee:
And all my honest faith in thee is lost.
For I have sworn deep oaths of thy deep kindness:
Oaths of thy love, thy truth, thy constancy,
And to enlighten thee gave eyes to blindness,
Or made them swear against the thing they see.
For I have sworn thee fair: more perjured I,
To swear against the truth so foul a be.

Клянясь в любви ко мне, ты дважды лжешь, (152)
мне изменив и изменив другому —
лишь ненависть другую эта ложь
родит, раз новой страстью ты влекома.
Но мне ль во лжи двойной винить тебя?
Я сам обеты нарушал без меры,
раз клялся твоим именем, любя,
когда давно тебе уж нету веры.
Что любишь, клятвы страшные давал,
что ты верна мне, приносил обеты —
на ложь твою глаза я закрывал,
чтоб видеть то, чего в помине нету.
Я клялся, что добра ты и светла,
чтоб жалкой ложью правду сжечь дотла.

The little Love-god lying once asleep, (154)
Laid by his side his heart-inflaming brand,
Whilst many nymphs that vowed chaste life to keep,
Came tripping by, but in her maiden hand,
The fairest votary took up that fire,
Which many legions of true hearts had warmed,
And so the general of hot desire,
Was sleeping by a virgin hand disarmed.
This brand she quenched in a cool well by,
Which from Love’s fire took heat perpetual,
Growing a bath and healthful remedy,
For men discased, but I my mistress’ thrall,
Came there for cure and this by that I prove,
Love’s fire heats water, water cools not love.

Амур раз спал, свой факел, что сердец (154)
воспламеняет жар, зажав в руке,
а стайка нимф, невинности венец
носящих гордо, шла невдалеке.
Прелестнейшая из невинных жен
схватила факел девственной рукой,
и маршал страсти жезла был лишен,
что стольких поднимал в любовный бой.
Когда ж был факел погружен в ручей,
вода, вскипев, целебной стала вмиг.
Я, раб любви к тебе, бежав врачей,
там ванны брал, но лишь урок постиг:
Любовь, шутя, растопит глыбу льда,
но страсть не в силах погасить вода!

Женщина: это всего лишь долг твой — дать ребенку родиться.
О, слепцы, не понявшие истинных тягот Земли!
Вам, которые в узкий мирок свой ушли,
я говорю: вам нечем гордиться.
В материнских объятьях дитя — как вода в колодце,
но, чем глубже пропасть колодца, тем она уже
и тем дальше от мира, который бушует снаружи,
а в глубокой воде отраженье одно остается.
Сердце матери — пропасть колодца.
Если это не так, то откуда взялось слово «мачеха» — страшное слово?
Почему мать своего дитя — мачеха для другого?
И почему отвратительно так слово «мачеха» — страшное слово?
Когда взгляд одного существа засияет во взгляде другого,
когда крик души одного отзовется в душе другого —
молоком корыстной любви материнская грудь полна.