Александр Милитарёв - Охота за древом

Those lips that Love’s own hand did make, (145)
Breathed forth the sound that said «I hate’,
To me that languished for her sake:
But when she saw my woeful state,
Straight in her heart did mercy come,
Chiding that tongue that ever sweet,
Was used in giving gentle doom:
And taught it thus anew to greet:
«I hate’ she altered with an end,
That followed it as gentle day,
Doth follow night who like a fiend
From heaven to hell is flown away.
«I hate’, from hate away she threw,
And saved my life saying «not you’.

С губ, что Венерой созданы (145)
самой, сорвалось «ненавижу»,
хоть, право, я иной вины,
кроме любви своей, не вижу.
Но встретив взгляд мой скорбный, вмиг
она на милость гнев сменила
и прикусила свой язык
(которым прежде мне сулила
блаженство), чтоб сменилась днем
ночь, улетучившись, как бес,
уместным словом, что огнем,
в ад низвергаемый с небес,
и жизнь мне, чуть не загубя,
спасла, добавив: «не тебя».

Poor soul the centre of my sinful earth, (146)
My sinful earth these rebel powers array,
Why dost thou pine within and suffer dearth
Painting thy outward walls so costly gay?
Why so large cost having so short a lease,
Dost thou upon thy fading mansion spend?
Shall worms inheritors of this excess
Eat up thy charge? is this thy body’s end?
Then soul live thou upon thy servant’s loss,
And let that pine to aggravate thy store;
Buy terms divine in selling hours of dross;
Within be fed, without be rich no more,
So shall thou feed on death, that feeds on men,
And death once dead, there’s no more dying then.

Душа, планеты грешной средостенье, (146)
обложенная тьмой враждебных сил:
зачем ты терпишь, бедная, лишенья
и на убранство зданья тратишь пыл?
Аренды зная краткие пределы,
ты строишь на песке свой дом земной.
Чтоб черви догнивающее тело
сожрали — платишь ты такой ценой?
Ведь плоть дана нам духу в услуженье —
пусть чахнет плоть, за счет нее расти!
Продай за вечность суеты мгновенья,
души, не тела, прибыль в рост пусти.
Пожри же смерть — ту, что людьми питалась,
и смерть умрет, чтоб только жизнь осталась.

My love is as a fever longing still, (147)
For that which longer nurseth the disease,
Feeding on that which doth preserve the ill,
Th’ uncertain sickly appetite to please:
My reason the physician to my love,
Angry that his prescriptions are not kept
Hath left me, and I desperate now approve,
Desire is death, which physic did except.
Past cure I am, now reason is past care,
And frantic-mad with evermore unrest,
My thoughts and my discourse as mad men’s are,
At random from the truth vainly expressed.
For I have sworn thee fair, and thought thee bright,
Who art as black as hell, as dark as night.

Любовь моя — снедающий недуг. (147)
А чтоб совсем невмоготу мне стало,
питаясь от болезнетворных мук,
еще растет он, но ему все мало.
Мой лекарь — разум отказал мне, злясь,
что снадобий его не принимаю.
И что меня прикончит эта страсть,
ума лишив, я ясно понимаю.
Я без ума не в силах уберечь
сознанье от безумья и распада.
Бессвязны мысли, путается речь —
все это за любовь к тебе расплата.
Я клялся, что светла ты и верна,
а ты темна, как ночь — как ад, черна.

O me! what eyes hath love put in my head, (148)
Which have no correspondence with true sight,
Or if they have, where is my judgment fled,
That censures falsely what they see aright?
If that be fair whereon my false eyes dote,
What means the world to say it is not so?
If it be not, then love doth well denote,
Love’s eye is not so true as all men’s: no,
How can it? O how can love’s eye be true,
That is so vexed with watching and with tears?
No marvel then though I mistake my view,
The sun it self sees not, till heaven clears.
O cunning love, with tears thou keep’st me blind,
Lest eyes well-seeing thy foul faults should find.

Что сделала с моею головой (148)
любовь? Глаз видит, да не то, что есть,
а если то, то здравый смысл свой
куда я дел? За страсть мне это месть.
А если в ней узрел я красоту,
с чего тогда ржет надо мной весь свет?
А если вижу я не то, не ту,
в глазах, слепых от страсти, проку нет.
Чему же удивляться тут? Хоть вой,
раз глаз мне застят ревность и тоска.
Ведь даже солнце лик не кажет свой,
пока не разойдутся облака.
Слезой мне застит взор любовь, что зла,
чтоб я не знал, как злы ее дела.

Canst thou O cruel, say I love thee not, (149)
When I against my self with thee partake?
Do I not think on thee when I forgot
Am of my self, all-tyrant, for thy sake?
Who hateth thee that I do call my friend,
On whom frown’st thou that I do fawn upon,
Nay if thou lour’st on me do I not spend
Revenge upon my self with present moan?
What merit do I in my self respect,
That is so proud thy service to despise,
When all my best doth worship thy defect,
Commanded by the motion of thine eyes?
But love hate on for now I know thy mind,
Those that can see thou lov’st, and I am blind.

Сказала зло: не любишь ты меня! (149)
Как, не любя, я б мог, презревши совесть,
быть за тебя во всем, себя кляня,
со всеми, кто клянет тебя, рассорясь?
С кем, кто тебя не терпит, я дружу?
Льщу ли я тем, к кому ты нетерпима?
И не тебя виню, себя сужу,
когда глядишь не на меня, а мимо.
И разве я достоинства свои
ценю не ниже, чем твои изъяны?
Я — раб. Что хочешь, из меня крои,
моя любовь, мучитель мой желанный.
Ты любишь тех, кто видит твою суть.
А я — слепой. Ко мне жестокой будь.