Александр Милитарёв - Охота за древом

Размен души на пенсы без стыда (129) —
суть похоти, на все злодейства падкой,
поскольку ненасытна, а когда
насытится, фу, как на сердце гадко!
И к наслажденью грубому стремясь,
во лжи безумно погрязая гнусной,
потом, бесясь, мы отскребаем грязь —
сеть, что соблазна бес плетет искусно.
Платя безумьем тем, кто ей пленен,
мгновенья наслажденья дарит нам
слепая похоть, зыбкая как сон,
чтоб вылиться в ночных мечтаний срам.
Хоть это знают все, но райских врат
не избежать, ведущих прямо в ад.

My mistress’ eyes are nothing like the sun, (130)
Coral is far more red, than her lips red,
If snow be white, why then her breasts are dun:
If hairs be wires, black wires grow on her head:
I have seen roses damasked, red and white,
But no such roses see I in her cheeks,
And in some perfumes is there more delight,
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know,
That music hath a far more pleasing sound:
I grant I never saw a goddess go,
My mistress when she walks treads on the ground.
And yet by heaven I think my love as rare,
As any she belied with false compare.

Пусть снег белей ее мышиной кожи, (130)
и солнца пусть глаза ее тусклей,
пусть с проволокой черной кудри схожи,
и пусть кораллы губ ее алей,
прекрасных роз дамасских полыханьем
румянцу щек ее уж не расцвесть,
благоуханней, чем ее дыханье,
на свете много ароматов есть.
И голос, мне приятный и поныне,
пусть музыкой никак не назовешь,
и я не видел, как идут богини,
но шаг ее с их поступью не схож.
А все ж я перед ней гроша не дам
за падких на сравненья прочих дам.

Thou art as tyrannous, so as thou art, (131)
As those whose beauties proudly make them cruel;
For well thou know’st to my dear doting heart
Thou art the fairest and most precious jewel.
Yet in good faith some say that thee behold,
Thy face hath not the power to make love groan;
To say they err, I dare not be so bold,
Although I swear it to my self alone.
And to be sure that is not false I swear,
A thousand groans but thinking on thy face,
One on another’s neck do witness bear
Thy black is fairest in my judgment’s place.
In nothing art thou black save in thy deeds,
And thence this slander as I think proceeds.

Спесь и жестокость — свойства красоты, (131)
и мною помыкаешь как тиран ты,
смекнув, что мне, в безумстве страсти, ты
дороже, чем чистейшие бриллианты.
Что ты лицом не так уж хороша,
чтоб так страдать, глупцы внушают мне.
Лгать, что их ложь не стоит ни гроша,
рискну я лишь с собой наедине.
Чтоб в искренность поверить ты могла
моих, в ста стонах растворенных, слов,
что не черна лицом ты, а смугла
клянусь — и в этом присягнуть готов.
Всего-то лишь делами ты черна,
за что на клевету обречена.

Thine eyes I love, and they as pitying me, (132)
Knowing thy heart torment me with disdain,
Have put on black, and loving mourners be,
Looking with pretty ruth upon my pain.
And truly not the morning sun of heaven
Better becomes the grey cheeks of the east,
Nor that full star that ushers in the even
Doth half that glory to the sober west
As those two mourning eyes become thy face:
O let it then as well beseem thy heart
To mourn for me since mourning doth thee grace,
And suit thy pity like in every part.
Then will I swear beauty herself is black,
And all they foul that thy complexion lack.

Хоть сердцем ты, я знаю, не со мной, (132)
к моей любви я вижу состраданье
в глазах с иссиня-черной глубиной
как в траурном, во вдовьем одеянье.
И, верно, солнца первые лучи
не так живят востока облик серый
и запада угрюмый лик в ночи
не красит так холодный свет Венеры,
как в траурном обличье черных глаз
твое лицо столь несравненно мило
(о, если б сердце, в траур облачась
по мне, хотя б чуть-чуть меня любило!),
что я клянусь: быть черной красота
должна — и к черту прочие цвета!

Beshrew that heart that makes my heart to groan (133)
For that deep wound it gives my friend and me;
Is’t not enough to torture me alone,
But slave to slavery my sweet’st friend must be?
Me from my self thy cruel eye hath taken,
And my next self thou harder hast engrossed,
Of him, my self, and thee I am forsaken,
A torment thrice three-fold thus to be crossed:
Prison my heart in thy steel bosom’s ward,
But then my friend’s heart let my poor heart bail,
Whoe’er keeps me, let my heart be his guard,
Thou canst not then use rigour in my gaol.
And yet thou wilt, for I being pent in thee,
Perforce am thine and all that is in me.

Проклятье сердцу, рвущему сердца (133)
мое и друга, исторгая стон
из них. Что, мало мучить без конца
меня — пусть в узах корчится и он?
Уж я не я, дурным испорчен глазом,
уж alter ego отнято мое —
его, себя, тебя лишен я разом!
Тройная казнь — как пережить ее?
Раз в камере груди твоей стальной
томлюсь я, ты скости хоть другу срок
или пусть будет охраняем мной
он, чтобы не был наш режим столь строг!
Он — мой, но как противиться судьбе,
раз все мое принадлежит тебе?