Александр Милитарёв - Охота за древом

Music to hear, why hear’st thou music sadly? (8)
Sweets with sweets war not, joy delights in joy:
Why lov’st thou that which thou receiv’st not gladly,
Or else receiv’st with pleasure thine annoy?
If the true concord of well-tuned sounds,
By unions married, do offend thine ear,
They do but sweetly chide thee, who confounds
In singleness the parts that thou shouldst bear.
Mark how one string, sweet husband to another,
Strikes each in each by mutual ordering;
Resembling sire and child and happy mother,
Who, all in one, one pleasing note do sing:
Whose speechless song being many, seeming one,
Sings this to thee: «Thou single wilt prove none.»

Сам — музыка, зачем так грустно внемлешь (8)
той музыке, что радостью полна,
и понапрасну тешишь слух свой тем лишь,
что душу полнит горечью до дна.
Гармонию любви и совершенство
союза душ ты слышишь как упрек,
ведь сводит к диссонансу отщепенство
ту музыку, где лад сложиться мог.
Подобно струнам, в ладе и согласье
живет семья — отец, дитя и мать
и дружным трио песнь поет о счастье,
что и без слов ты должен понимать.
А для тебя мораль сей песни в том,
что будешь жить один — умрешь нулем.

Is it for fear to wet a widow’s eye, (9)
That thou consum’st thy self in single life?
Ah! if thou issueless shalt hap to die,
The world will wail thee like a makeless wife;
The world will be thy widow and still weep
That thou no form of thee hast left behind,
When every private widow well may keep
By children’s eyes, her husband’s shape in mind:
Look what an unthrift in the world doth spend
Shifts but his place, for still the world enjoys it;
But beauty’s waste hath in the world an end,
And kept unused the user so destroys it.
No love toward others in that bosom sits
That on himself such murd’rous shame commits.

Избрал ты холостяцкий свой удел, (9)
чтоб вдовьи слезы не лились рекой,
чтоб безучастный мир тебя отпел,
бездетного, безмужнею женой?
Нет! Будет мир рыдать твоей вдовой
о том, что умер муж, пожив едва,
и не оставил образ дорогой,
что видит в детях всякая вдова.
Кто не жалеет сил детей плодить
себе на смену, миру тот угоден,
а кто скупится красоту продлить
свою в потомстве — ни на что не годен.
И ни на грош не любит тот людей,
кто безрассудно сам себе злодей.

For shame deny that thou bear’st love to any, (10)
Who for thy self art so unprovident.
Grant, if thou wilt, thou art beloved of many,
But that thou none lov’st is most evident:
For thou art so possessed with murderous hate,
That ’gainst thy self thou stick’st not to conspire,
Seeking that beauteous roof to ruinate
Which to repair should be thy chief desire.
O! change thy thought, that I may change my mind:
Shall hate be fairer lodged than gentle love?
Be, as thy presence is, gracious and kind,
Or to thyself at least kind-hearted prove:
Make thee another self for love of me,
That beauty still may live in thine or thee.

Лгать, что ты хоть кого-то любишь, стыдно (10) —
ты безразличен и к себе давно.
Что многими любим ты, сразу видно.
Тебе же это чувство не дано.
Ты не любовью движим, а враждой
к себе, стремясь лишь к саморазрушенью:
природы дар, прекрасный облик свой,
нет, чтоб беречь — крушишь без сожаленья.
Одумайся, скажи, что я неправ
и что любовь, не ненависть царит
в твоем дому, что милосердней став —
пусть не ко мне, к себе — ты впредь открыт
стремленью возродить себя в другом,
чтоб красотой не оскудел твой дом.

As fast as thou shalt wane, so fast thou grow’st (11)
In one of thine, from that which thou departest;
And that fresh blood which youngly thou bestow’st,
Thou mayst call thine when thou from youth convertest.
Herein lives wisdom, beauty, and increase;
Without this folly, age, and cold decay:
If all were minded so, the times should cease
And threescore year would make the world away.
Let those whom nature hath not made for store,
Harsh, featureless, and rude, barrenly perish:
Look whom she best endowed, she gave the more;
Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish:
She carved thee for her seal, and meant thereby,
Thou shouldst print more, not let that copy die.

Как станешь увядать, ростки пусти, (11)
чтоб в их цветах свой цвет вернуть сторицей
и чтоб в потомках кровью прирасти
их свежей, раз своя с трудом струится.
Ведь только в этом мудрость, жизнь и свет!
Иначе — тьма, безумие и смерть.
А жить, как ты? Что ж: шесть десятков лет,
и время — стоп! Пуста земная твердь!
Кого не стоит воспроизводить —
безликих, косных, грубых — те в бесплодье
пусть и умрут, а твой удел — плодить
себе подобных, раз на ум природе
взбрело печатью изваять тебя,
чтоб в оттисках воссоздавать, любя.

When I do count the clock that tells the time, (12)
And see the brave day sunk in hideous night;
When I behold the violet past prime,
And sable curls, all silvered o’er with white;
When lofty trees I see barren of leaves,
Which erst from heat did canopy the herd,
And summer’s green all girded up in sheaves,
Borne on the bier with white and bristly beard,
Then of thy beauty do I question make,
That thou among the wastes of time must go,
Since sweets and beauties do themselves forsake
And die as fast as they see others grow;
And nothing ’gainst Time’s scythe can make defence
Save breed, to brave him when he takes thee hence.