Леонид Оливсон - Осколки зеркала моей взрослой жизни

Отъезд был предрешен в семье.
И теща не смотрела в «дырку»,
Она трудилась в тишине.
Мы деньги тратили впритирку.

Как лейтенантик – трус дебильный,
Тюрьмою мне грозил умильно,
Меня ко всем врачам водил:
«Псих» на бумагах не светил.

Все это было не забыто,
Как мы порой, придя с работы,
Вспоминали наших предков,
Удивлялися наседкам.

Как дым уходит ностальгия –
Той бывшей зрелости стихия.
Их лишь могу я вспоминать –
Святую пушкинскую стать.

Культурные «совка» обломки:
Большой, Манеж иль Третьяковку…
Таганку или Маяковку,
Сатиру, Кукол… Эка прыть!
Эх, как бы что-то не забыть.

Или Вахтангов на Арбате…
Источники большой утраты,
О них лишь ностальгия есть,
Это они – России честь.

В Нью-Йорке в мыслях, на закате –
Уланский, где был дом родной,
Картинки старого Арбата
Встают теперь уж с пеленой.

О ностальгии говорят порой, вздыхая…
О прежнем – это крик больной души!
Всю нашу жизнь мы грешники все ищем рая,
Хоть с милой нашей он и в шалаше.

Со временем мы делаем переоценку
Реалий, что мы сейчас имеем.
Теперь сурово расставляем все акценты
И ходим в мыслях по тем аллеям.

Где мы еще с родней гуляли босоноги,
Цветы срывая, хамя девчонкам,
Делясь с друзьями о том в школе, на уроках…
Худые были, как плоскодонки.

А старше стали – по ночам читали книжки:
Взрослели, получая интеллект.
Потом, как все имели первые интрижки,
Порой не дома наш был ночлег.

Подчас с девчонкою знакомой развлекались,
Облазив театры и музеи.
Кто был постарше – иногда потом венчались…
Семья и мир свой, и все затеи.

Кто прожил большую часть жизни там,
Е(й)му бывает иногда и есть что вспомнить.
И достает тоска по тем местам,
Где почему-то чувствовал себя никчемным…

Кто только начинает где-то жить,
Он молодой и опыт жизни не имеет,
Не слышал много раз он слово «жид»…
Жизнь начинать ему там нечего, халдею.

И не шутите о демократии в «совке»,
А то от смеха завянут уши.
Кто там заботится о живущем мужике…
О, как бывает горько на душе!

Приехав в мир большой, порой червяк нас гложет,
Когда сомненья нас в большой семье тревожат:
Умчали мы от молота с серпом –
Что было; К власти кто пришел потом?..

Читай эти слова наоборот,
И ты поймешь, откуда ты сумел прорваться?
Уйдешь тогда ты от дремот…
И не терзай себя ты прошлым, друг, эрзацем.

Что заставляет нас решить менять
Свое жилье, живой уклад,
Свои привычки, мысли, взгляд…
С чем жил всю жизнь с душой в разлад?

Хоть и писал – к Москве не вижу троп,
Ведь жил у Кировских прудов,
Где власти лезли в душу как микроб, –
Все начиналось с детсадов.

Я всеми нитями привязан был
Пропиской рабской – как узда…
И конформизм толпы меня сушил:
Не мог я с ней открыть и рта.

Работу я свою любил до слез,
В среде славянофильской был;
И место дивное, где русский лес,
И где угас мой страстный пыл.

Лишился чудной командировки
В той сфере, что я изучал.
Причины ясны без обрисовки:
Я не допущен был быть там.

Я понимал, что труден будет путь,
Остановить пытались нас.
Я не жалею, что сумел дерзнуть,
Но мой Уланский снится в снах.

Теперь припоминаю теплый летний день на свадьбе у
кузины:
И зал большой, и тьма народу, и тосты, и цветов
корзины,
И музыки веселой идишистской, страстной, быстрой
– беспредел;
И гостя выпившего, и тост сказавшего: «Я с вами
“ожидел”!».
То был Сергей Адамыч Ковалев – кузины мужа босс:
Он был уже тогда известный в прессе диссидент,
Ту фразу на еврейской свадьбе он с любовью произнес –
Из уважения к гостям и в правильный момент.
Он так же, как и муж моей кузины,
Закончил в свое время также биофак московский.
Критиковал учение Лысенко как доктрину,
И в сорок встал на путь антикремлевский.
Затем стал хроникером бытия –
Печатного издания правозащитников страны.
Как враг страны, имел семь лет тюремного житья
И плюс три года ссылки: Колымы.
Связь с Ковалевым была, почти все время, не таясь.
Хоть вскоре в эмиграцию семья кузины подалась.
И вот он снова у ему знакомого причала:
Друзья, наверно, встретятся тепло, как и в Москве
бывало.
На Эллис-Айленде открылась выставка ГУЛАГа,
Где появился Ковалев – зэк пермский, бедолага,
Который оглядел ее и сделал замечания, как гид,
Что экспозиция ее совсем в неверной плоскости лежит.
Он поясняет, что со стен музея
Видна вся подлая ГУЛАГа эпопея:
– Здесь вы увидите ГУЛАГ послевоенный:
Он кэгэбешный, ультрасовременный.
На стенах тут портреты его сына и жены…
Они прошли шлейф лагерей, хлебнули лиха.
Но хоть сейчас они и живы, и свободны:
Но сколько было мук, какие были лемеха.
Он убежден, пока у власти только КГБ –
В России бесполезно ждать свободы.
А на иллюзии у Запада уходят годы,
И нечего ждать быстрых перемен в Кремле.
Нам обещали, что ГУЛАГ не повторится,
Но политузники имеются у нас и до сих пор.
И выставка, вы видите – его частица:
Как можем мы всем нашим внукам
показать этот позор!
При виде выставки, и глядя на ее фасад –
Могу сказать, что материалы посланы Кремлем.
Естественно, они должны по сути «оправдать»
Ту демократию с ее «гэбэшным бытием».
Сейчас в России существует такой контингент,
Которому и вовсе не нужна свобода.
А сколько же «пхнутых» людей такого рода!
И Кремль использует этот послушный феномен.
Здесь знают как человека лишить свободы,
Не загоняя большинства из них в ГУЛАГ.
Тут все живут по «общей просоветской моде»,
И скверно неким – тем, кто делает «зигзаг».
К примеру, я ушел с благими целями от основной работы:
Волнения приносил властям, –
кому нужны эти хло-поты?
Теперь мне не дают уже писать, мне перекрыли кислород,
Никто из журналистов
ко мне за мнением моим не подойдет.