Леонид Оливсон - Жизнерадостные люди

Имел он безответную любовь.
И хоть он был и мальчик юный,
Но было то ему не вновь —
Имел любви он опыт втуне.
Она была в два раза старше,
Но разве думать мог об этом,
Хоть муж деяньями блиставший
За исполнением следил обетов.
Все мысли были лишь о ней одной —
Запретной, но такой желанной.
Она в его глазах была святой.
И в тайне ей он пел осанны.
На даче в Царскосельском парке
Ей на прогулке приносил цветы…
Любовь запретная сушила:
Везде, как пес искал ее следы.
Не должно имени ее звучать
В его писаниях, тенетах…
Чтоб не подверглась осмеянью стать,
Оно должно быть под запретом.
Все ж не сдержался он – послал записку,
Ее прося о тайной встрече.
Себя подвергнул он напрасно риску —
Нет никого, кроме Него
О встрече не могло быть речи.
Ее случайно на тропинке встретил.
Припав к ее коленям, обнял.
Известно, что там был свидетель,
Иначе до сих пор никто б не знал…
Он нежно целовал ее стопы
Своими влажными губами.
А если б муж пришел на ту тропу,
Не кончилось бы всё словами!
Не молвив слов, лежал у ног ее,
Она молчала, понимая:
Жестоко превратить тот миг в смешок,
Ведь он под действием дурмана…
И вдруг он засмеялся счастью,
Что не отвергла и не обругала.
Придя в Лицей с великой страстью
Писал поэму, возмужалый.
Свою любовь он перенес на Русь.
Писал «Руслана и Людмилу».
Была Она ему одной из муз
Какое имя ее было?
…………………………………
Он, умирая, ее руку взял,
Сказав: меня перекрестите.
В последний миг ее поцеловал,
Она была его магнитом.

Метущийся с натурой щедрой
И вечный мот своей души,
Он жизни не искал оседлой,
Тома стихов писать спешил.

Он беззащитен, одинок,
С живыми быстрыми глазами,
Познаньем движимый челнок —
Здесь речь идет о книгомане.

С хромою быстрою походкой,
Испуганный порою взгляд.
Он озирается неловко,
Во всем он слышит звукоряд.

Всегда готов вскипеть, как чайник,
Великолепный шантеклер,
На людях, вовсе не молчальник,
Исследователь ойкумен.

С клинообразною бородкой,
Его высок воротничок,
Бывает он смиренно кротким,
Обидят – клюнет петушок.

Порой испанский анархист,
Когда на улице встречаешь.
А в своей жизни мазохист,
С самоубийствами играющ.

Поэзия – его стихия.
Он только ею в жизни жил.
Любил всем сердцем он Россию,
А в эмиграции почил.

У них в глазах он был таким,
И было общее в их взглядах,
Нам остается верить им —
Они ведь все из той плеяды.

С великой Анной это было…
В эвакуации, в Ташкенте зимнем,
Нам это запись сохранила —
Рассказ о случае, весьма интимном.

Ее знакомая ташкентка
Была свидетельницей в этом деле.
В том месте рядом с ней клиентка
Столкнулась в деле с маленьким злодеем.

Ахматова пошла на рынок,
Своей обычной жизнью жил базар.
И крик вот этой старожилки
Идиллию вокруг прервал.

Мальчишка рваный, незаметно прислонясь,
Карман ее стал тихо резать бритвой.
– К кому ты лезешь? Ты знаешь, мразь? —
За руку схвачен был воришка прыткий:

– Хотел ограбить ленинградку?
Она голодная, тебе не стыдно?
Он хмыкнул, дунув без оглядки.
В те годы было никому не сытно.

Но вновь он скоро появился
И ей принес румяный пирожок
Сказал он только: «Ешь» – и скрылся.
Он, мерзкий, понял и отдал должок.

Умело же мальчишка рисковал.
Вопрос ее был: «Неужели съесть?»
– Конечно, он его для вас украл! —
Сомненья вмиг: не замарать бы честь!
Она потом писала позже:
Бесценный дар базарного воришки,
Как хлеб, ценнее был одежи,
Хотя она нуждалась в барахлишке.

Война загнала поэтессу
В далекий край – Узбекистан.
И это было новым стрессом —
Хорош ли будет этот «стан»?