Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо

Впереди в автобусе сидят разбитные крепкие парни — видно, мастера. Тоже едут в Домбай. Один говорит таким тоном, будто Кавказ давно ему осточертел:

— Зачем нас гонят сюда, в горы? Отвезли бы лучше в Кавголово.

— Вероятно, чтобы гемоглобин вырабатывать, эритроциты, — отвечает сосед.

— Какой к черту гемоглобин, когда тут кислорода мало? На верхотуре–то…

— Вот потому, должно быть, он и вырабатывается. В результате продолжительной акклиматизации.

Они еще и недовольны. Я злюсь на этих умников. Я люблю Кавказ. И даже неплохо знаю его центральную часть. Самую, можно сказать, альпинистскую, самую спортивную. А в Домбай еду впервые. Домбай — это, конечно, не Приэльбрусье. Много здесь яркой пестроты. Оскоминной зелени. Проливного дождя… И направо и налево сплошные дома отдыха, санатории. Все это, конечно, способно — размагнитить дух спортсмена, обратить его взор от суровых, надменно сверкающих пиков к суетным утехам долин, к заманчивым огням курзалов.

Но настоящего альпиниста с его тернистого пути не совратить. Не совратить и меня, хотя мне трудно сейчас разобраться, какой я альпинист.

Мчим через Теберду, непроходимо заросшую, иногда выцветшую и сухую, как охра. Дорога напропалую петляет, у поворотов шофер отчаянно дудит, предупреждая встречные машины, нас трясет и вминает в сиденья. Немного уже мутит, и хочется есть.

Развеселый белобрысый детинушка в рубашке навыпуск и замызганной фетровой шляпе закрепляет в проходе видавший виды чемодан, кладет на него круг багровой конской колбасы, домашнюю сдобу и приглашает угощаться. Не страдая ложной стеснительностью, быстренько ликвидируем продуктовые излишки этого добряка, переносица которого украшена веснушками явно не по сезону.

В автобусе большая группа латышей, трескуче–незнакомо звучит их речь. Латыши бодры и спаяны, как звенья одной цепи, и минорная «Санта Лючия», которую они небрежно распевают, тоже плещет бодростью и радостью бытия. Запевалой — белокурая девушка. У нее как бы слегка припухшие черты лица, губы бледно подкрашены, а в глазах — бесенята.

А дорога летит под колеса, мельтешит в глазах, и я уже подремываю, и в полудреме вспоминается мне другая дорога, по которой не раз пришлось ездить в прошлые годы, — вспоминается буколический мальчишка на двуколке, запряженной осликом, и гусиный выводок, оголтело ринувшийся навстречу автомобилю, и сизая от ила гремучая река с редкостным названием, напоминающим латынь, и обожженная солнцем земля, словно размалеванная наивной кистью Пиросманишвили. О, как остро памятны мне пейзажи, стремительно разворачивающиеся от Нальчика в глубь крутых кряжей Центрального Кавказа! Немало по тем кряжам исхожено когда–то!

Впереди пегие быки и коровы, перегоняемые с пастбища на пастбище. Они медлительны и сонливы, как вечность. Клаксон захлебывается, и шины тормознувших колес запаревно шуршат в Искрошенной щебенке.

— Дней бык пег, — неожиданно говорю я. — Медленна лет арба…

И тогда от стекла впервые за целый час езды (как только шея не болит!) ко мне поворачивается соседка по сиденью. У нее встопорщенные русые волосы, совсем детское лицо, серые рассеянные глаза и забавный пушок над губой. Пушок, который хочется тронуть пальцем, смахнуть застрявшую бисеринку пота.

Голос тих и бесцветен:

— Что вы такое говорите?

Уже чтобы задеть и расшевелить ее, я упрямо чеканю строфу до конца:

— Наш бог бег. Сердце наш барабан!

— Это Маяковский, — говорит девушка тем же ровным и тихим голосом.

— Вы знаете эти стихи?

— Нет. Но можно догадаться, чьи они…

Она снова вжимается в стекло, глаза у нее становятся круглыми и почти неподвижными: Домбай для нее как сказку в яви.

«Дней бык пег, — думаю я, — медленна лет арба…»

И воспоминания накатывают на меня лавиной, они беспощадны.

Собственно, то, что происходило со мной в последние годы, на посторонний взгляд совсем не драматично и даже банально. Ну, подумаешь, ушла жена. Не у меня первого.

Но она не просто ушла. Она оставила ребенка трех лет. Сына. Точнее говоря, сына я ей не отдал. А она не очень стремилась его отнять.