Владимир Соколов - Это вечное стихотворенье...

И вложил их в книгу, что потом
Букинисту сдал как лишний том.

Мне хотелось время победить.
И тебя и душу убедить

В том, что годы можно сжать в горсти
(С детства до последнего прости),

И потом — на выбор — жить в любом…
До сих пор ищу я этот том.

В книжных лавках, дома и в гостях,
Как поэму в нескольких частях,

О которой как о жизни я
Думаю на склонах бытия.

Мне хотелось время победить.
Личный срок бессмертно утвердить.

Мне когда-то было двадцать пять.
Я не знаю, будет ли опять.

Ты вправе думать, посетив больницу,
Где я — все о себе да о себе,
Что воронье за окнами клубится,
Что льдист и хладен путь через столицу,
Что все равно мне, каково тебе.

Ты принесла мне сахар и обновки,
Хотела рассказать, как день прошел,
Как ты упала возле остановки,
Как холодно одной, как путь тяжел,
Когда летят толпою птицы эти…
А я все о себе да о себе.
Не о тебе, единственной на свете,
На ледяной изменчивой тропе.

Ты вправе думать, исхудав щеками,
Все обо мне в дороге, обо мне —
Что сердце у меня, наверно, камень,
Что я, как эти окна, — в стороне,
Ты вправе думать…
Но когда ушла ты,
Когда безлюдным стал приемный зал,
Я в многолюдном гомоне палаты
Шептал в подушку все, что не сказал…

Ты — о больной руке, о трудной доле,
А я — все о себе да о строке,
Которая не стоит малой боли
В твоей душе и в маленькой руке…

На улице пустой воронья дрема.
Ворочается снег по городьбе.
Одна утеха — что ты плачешь дома,
А я не дома плачу о тебе.

Ты вправе думать…
Ты в нежнейшем праве…
Но я в одном сегодня без вины,
Что думаю в подушку — не о славе,
А о любви, в которой мы равны.

Дай мне Бог побольше жизни,
Даже за мои грехи,
Приносившие кому-то
Радости, а мне — стихи…

Переулок накрахмален,
Отутюжен и звенит.
Все в снегу. И так печален
Замерзающий зенит.

Дай мне Бог побольше снега,
Одиночества и сил,
Чтоб воздушным поцелуем
Холод губы не сводил.

Чтоб тенями ветер сыпал,
Где я сердцем замирал.
И подольше мне и липам
Щеки снегом оттирал.

Это так и останется тайной
Белых веток и синей воды —
Далеко ли завел неслучайный
Разговор, оставляя следы
На снегу, на душе, на странице,
Что появится через года,
Чтобы строчкой одной сохраниться
Нерастаявшей и навсегда…

Что сказалось под шелест трамвайный,
Под снежок с голубых проводов,
Это так и останется тайной
Белых веток и Чистых прудов.

Мимо Новодевичьего кладбища,
Мимо красных стен монастыря
Вечером мы шли, как будто клад ища,
Встали у скупого фонаря.

Здесь лежит уже такая силища
Мысли, чувства (пусть не без греха) —
И державный чин у врат чистилища,
И радетель русского стиха.

А когда-то там, в углу, прожекторы
Освещали странного вождя,
Что, силен железными прожектами,
Жил, от нас при жизни уходя.

И москвичкам той поры казалося:
Мучается, бедный, по любви,
Приезжая ночью в эти заросли
Ей признанья выложить свои.

И сочувствовали грусти гения,
Ощущавшего весь мир врагом,
Но зачем такое освещение?
А от них, таящихся кругом.

А кругом лежали люди мертвые,
Не зависевшие от него.
А другие, в тундре распростертые,
Не могли поделать ничего.

Не забыть наивного сочувствия
Душ, о нем судивших по себе.
Стих немеет, ощутив присутствие
Всех встающих в гневе и мольбе…

Мимо Новодевичьего кладбища,
Мимо красных стен монастыря
Мы идем, между собою лад ища.
Плещет осень, листьями соря.

Времена открыты, как лектории.
Кладбища закрыты до утра.

Речь о нем — еще не вся История,
У нее свои прожектора.