Владимир Соколов - Это вечное стихотворенье...

И как внушить ему, упрямо
Снег топчущему у крыльца,
То, что не он для счастья драма,
А что несчастьям нет конца.

Я целую книгу вчера написал
И в воздухе точку поставил.
Там сумрак средь белого дня нависал,
Закат очертания плавил.

За час написал, как за несколько лет —
В нездешнюю библиотеку
О том, как последним закатом рассвет
Казался двадцатому веку.

Я был раствориться в пространстве готов,
Но мир, достигавший Вселенной,
Вдруг сузился до Патриарших прудов,
До улицы обыкновенной.

Там юность витала по льду на коньках,
А лед и свистел и чирикал
В сплошных ученицах и учениках
Под хлопьями зимних каникул.

«На сопках Маньчжурии» под пересвет
Звучало почти беспечально.
И лучшая пара тринадцати лет
Кружилась легко и центрально.

Так время вчера уплотнилось мое,
Что создал я том бессловесный…
Слагал я свое Житие-Житиё,
А мир колыхался окрестный.

Там палец на кнопке дверного звонка
Так медлил от мысли внезапной;
Нажмешь… — и грядущие рухнут века
В ничто. И не скажешь: до завтра!

И весь этот детский цветной карнавал
Исчезнет, утонет…
Кощунство!
Но разве мое?
Я еще не знавал
Настолько ужасного чувства.

Я знаю одно под бессмертным снежком,
Одно, неподвластное сагам, —
Что бездны таятся под каждым шажком,
Под каждым единственным шагом.

Когда я прочел эту книгу,
Не зная, что будет в конце,
Молчанье, подобное крику,
Застыло на юном лице.

Огромные капли синели,
В них переливались миры.
И страшная ветка сирени
Вела в проходные дворы.

Я чувствовал, как холодело,
Как, взятое чудом в кольцо, —
В лицо, что со снимка глядело,
Мое превращалось лицо.

Я тер свои щеки, как в стужу,
Свои обретая черты,
И вырвался… Вышел наружу,
Пошел, задевая кусты.

Казались шагами гиганта
Шаги мои через сирень.
Опасною тенью атланта
Скользила по ним моя тень.

Но воздух, и дом, и скворечня,
И провода белая нить
Меня и тепло и безгрешно
Старались умиротворить.

И новая лунная фаза,
И веток седые штрихи,
И чья-то запавшая фраза:
«Ведь это же только стихи!»

Как вечернее стихотворенье,
Все в деревьях и в галках на них,
Патриарших прудов откровенье,
Полуоблачных, полуземных.

Здесь на липах мудрят, опасаясь,
Чтоб не слишком осыпался снег,
Черно-серые птицы, стараясь
Свой туманный устроить ночлег.

И какая-то странная пара —
То вперед, то назад, без конца,
Отойдя от Тверского бульвара,
Не дойдя до большого Кольца.

Потрясающа эта бездомность
При наличье и стен и дверей.
Потаенность ветвей и нескромность
Редких фар и ночных фонарей…

Не о Мастере и Маргарите,
Не об Авторе даже самом,
Об одном — о Великой защите,
О масштабе ее мировом.

Рядом гул городского движенья,
А у них тишина и звезда…
Это вечное стихотворенье
Не допишет никто никогда.

Мне будет вечно сниться дождь
И шум листвы у изголовья
Каких-то баснословных рощ
Бесчасья или безвековья.

Мне будет вечно сниться путь,
Скрывающийся за холмами,
Которым позабыл шагнуть,
Как снится детский сон о маме.

Мне будет вечно сниться дождь
С почти расплывшейся страницы
И то, как ты меня зовешь
И я встаю, мне будет сниться.

Там будут ветки ходуном
Ходить, мешая солнце с тенью…
И тоже станут чьим-то сном…
Но будет в песне — воскресенье!

Потомок, выстой под окном,
Домучься до стихотворенья.

Перестал восхищаться чужими стихами.
А бывало, услышишь — бежишь.
И кому-то рассказываешь, чуть руками
Не размахиваешь, как малыш.
Перестал просыпаться до света — от муки
Недосказанного перед сном.
Стали встречи как будто сплошные разлуки.
Позабыл, как стоят под окном.
Появляется странное предположенье,
Что окно с колыханьем огня,
Одинокого, ждущего до сокрушенья,
Окончательно не для меня;
Что не мне, а кому-то и дом, и ограда,
И в кленовых листах мезонин…
Перебарывать этого чувства не надо
Ради следующего за ним.