Владимир Соколов - Это вечное стихотворенье...

Столбы лучей сияют меж стволами.
Взлетает ворон, каркая над нами
Уже по-иностранному почти.
На «невермор» от злости переходит.
От черных крыл вершины так и ходят.
А ты дрожишь.
Тебя волненье сводит.
Я понимаю, бог тебя прости.

Ты говоришь: а где ж пейзаж с дорогой?
Вот это все и есть пейзаж с дорогой.
А впрочем, там, за выселкой убогой,
Есть электричка…
Клумбы. И пути.

Я повторяю: вот пейзаж с дорогой.
Гуляй.
Но красок масляных не трогай.
Ширяет черный ворон над треногой
В художническом пристальном лесу.

Он чует запах, душами пропитан.
Не «никогда», а «навсегда» вопит он.
Качнет сосной, поскольку так воспитан, —
Сосна уронит иглы и росу.

Еще ты будешь счастлива, я знаю.
Смотри, как тянет просека лесная.
Ее считать дорогою не след.
Вернусь сюда один,
На склон пологий.
Под шум вершин.
Я не собьюсь с дороги.
Я не скажу тебе, что весь секрет
В том, что дороги не было и нет.
Она пройдет сквозь строй стволов в итоге.
Просветом. Птицей…
Мало ли примет?

Пишу, а сам уже не понимаю,
Кого письмом нелепым донимаю,
Кому, зачем, о чем напоминаю?
Вы все смешались у меня в уме.

Еще чуть жив один последний абрис,
Но я забыл его обратный адрес,
Он так расплылся, этот абрис бедный,
Как бледный промельк чей-то в полутьме.

Я уходил — меня вы находили.
Я приходил — вы тотчас уходили.
Так, значит, что ж, разлуки все же были?
Ведь вы навзрыд холсты мои рубили;
Сбегали плача (от любви ко мне?).

Я понимаю, это очень трудно —
Знать, что художник — это неподсудно.
И не ославит, и что есть — оставит.
Ну разве что прославит.

«Но кого?
Ведь на ином московском вернисаже
Себя самой и не узнаешь даже.
А вся толпа опять вокруг него.

Какое „испытанье на разрыв“?
Вы! На разрыв испытывали женщин.
Те, кто увенчан,
И те, кто развенчан.
Как сладок был кратчайший перерыв.

В индустриальном явимся пейзаже.
Со счетоводом полежим на пляже.
Устроимся. Найдем.
Но все же даже…
Какой-то отблеск ваш — зачем он жив?»

Любимая, прости. Я не премину.
Но я сейчас пишу одну картину!
Но я забыл: с которой говорю?

Я вспомню всех.
Но я ломаю руки.
Ведь я пишу картину о разлуке.
Я вас любил.
Любя, а не от скуки.
И за разлуки
не благодарю.

Я вспоминаю только встречи, встречи,
Чистейшие, как снег, черты и речи.
Улыбки ваши, слезы, очи, плечи —
И жду свою последнюю зарю.

Птицы свищут в мокрых перехлестах
Ветра и ветвей.
Где-то там, без памяти о гнездах,
Замер соловей.

Сколько в свистах новостей, посылок,
Радостей лучу!
Только голос вдруг, как после ссылок:
«Я домой хочу».

И дрожмя дрожит листва сырая,
Лепестки бренчат.
Это — он! О гнездах забывая,
Певчие молчат.

Но как только, отпылав, отщелкал,
Замер соловей,
Все опять по гнездам, тихомолкам
Дупел и ветвей.

Лишь трава пятнистая, ночная
Встрепенется, чу!
«Я домой хочу, куда — не знаю,
Я домой хочу».

Ты плачешь в зимней темени,
Что годы жизнь уводят.
А мне не жалко времени,
Пускай оно уходит.

Оно так долго мучило
Своим непостоянством,
Что мне с ним жить наскучило,
Как дорожить тиранством.

Я так боялся сызмала
Остаться в жалком прахе!
Я делал все.
Но сызнова
Томился в том же страхе:

Бежит, бежит, не поймано,
Не повергаясь в трепет,
Что мне своей рукой оно
Лицо другое лепит.

Ты плачешь в поздней темени,
Что годы жизнь уводят?
А мне не жалко времени,
Пускай оно уходит.

Есть в нашей повседневности
Одно благое чувство,
Которое из ревности
Дарует нам искусство, —

Не поддаваться времени,
Его собою полнить
И даже в поздней темени
О том, что будет, помнить.

Не надо плакать, милая,
Ты наших поколений.
Стань домом, словом, силою
Больших преодолений.

Тогда и в зимней темени
Ты скажешь и под старость:
А мне не жалко времени,
Уйдет, а я останусь!