Анатолий Софронов - Все это было на войне

Еще вчера такой же густой тихий снег шел за окном в подмосковном бору среди сосен, а в комнате с диска проигрывателя звучала только что написанная Софроновым вместе с композитором Левитиным новая песня о Доне — и вот уже сквозь белизну этого снега едва проступают за окном и правобережные бугры, и левобережный яр с гривой леса вдоль русла обледенелого Дона, и вспыхивающий между вербами «Ах, краснотал мой, краснотал…», который и сам всегда поет под ветром. Надо только прислушаться к нему, как в свое время прислушался поэт.

А еще раньше, в годы своей поэтической юности, услышал Анатолий Софронов в донской степи, «как у дуба старого, над лесной криницею, кони бьют копытами, гривой шелестя…». Как услышал потом в годы своей военной молодости шум Брянского леса…

Знали в начале тридцатых годов на Ростсельмаше, только что вступившем в строй первенце индустриальной пятилетки, молодого, русоголового фрезеровщика, который во время пересмены собирал вокруг себя товарищей и читал им свои стихи. Это теперь вокруг Ростсельмаша вырос большой район Ростова, а тогда двери цеха, в котором раздавался голос молодого поэта, выходили прямо в степь — к древним казачьим курганам. За ними — за станицей Аксайской — сверкала посреди займища лента Дона. Весной донская полая вода, затопив окрестные степь и луга, подковой охватывала Ростов.

С той поры стихи и песни ростсельмашевца Анатолия Софронова давно перешагнули границы Дона. За плечами поэта уже остались и дороги войны, и послевоенные дороги, часто обозначенные в его стихах не только адресами нашей страны, но и адресами других стран. Раздвинулись тематика и сама география его творчества. Но все также на его стихах как бы лежит отблеск донского бессмертника и полынка. Отблеск Дона.

спрашивал поэт и сам же отвечал на этот вопрос в картинах и образах родной донской природы, казачьей народной жизни. Живые краски этой ни с чем не сравнимой природы и жизни скорее всего могли так отпечататься в памяти и в сердце поэта еще тогда, когда он и сам жил в станице Усть-Медведицкой, а потом в городе Новочеркасске среди казаков, как отпечаталась в земле та самая древняя виноградная лоза, слепок с которой поэт увидел вместе с археологами на месте раскопок Саркела. И как земля сберегла этот слепок для потомков, так и влюбленное в Дон сердце ревниво бережет любовь к родной земле для того, чтобы поделиться ею с другими:

Кажется, ничего особенного, все это можно увидеть и где-нибудь в другом месте, но ведь чернотал (и краснотал, давший название другому стихотворению — песне) растет только у Дона, и поэт уверен, что тот, кто хоть раз увидел опушенные им берега, тот никогда уже его не забудет. И разве можно увидеть еще где-нибудь:

Однако совсем не безмятежна была жизнь издавна называемых казаками людей на этих окаймленных чаканом, красноталом и черноталом берегах, в серебрящейся полынью и бессмертником степи, изрытой копытами донских коней. Трудная, славная и противоречивая история казачества оживала в стихах поэта.

У того же табунщика лошади выгуливаются на жирном разнотравье лишь для того, чтобы их опять подседлали казаки, отправляясь в новый поход. Вдруг может навеять это одно из лучших стихотворений А, Софронова «Табунщик» и воспоминание о тех днях Михаила Кошевого из «Тихого Дона», когда он вот так же пас в безмолвной степи табун. Но какой же, оказывается, силы взрыв назревал под покровом этого безмолвия, если сразу так неузнаваемо изменилась жизнь и Михаила Кошевого и других казаков, если она взметнулась такой бурной волной и вышла из своих берегов.

Всплески волн, бушевавших на казачьей земле в революционные годы, явственно слышатся в стихах поэта. Он напоминает, что, в сущности, в те годы на две стороны — две непримиримо враждующие силы — раскололась эта донская сторона. Конечно, Шолохов уже рассказал об этом с несравненной силой на страницах «Тихого Дона», но у поэзии свой язык.