Владимир Салимон: На живую нитку

***

Красоту как ветром сдуло.
Но, святая простота,
прежде сладко ты уснула,
чем разверзлась пустота.

Если птиц лишить опоры
им привычной под крылом,
только крысы, скрывшись в норы,
выживут под тем дождем.

Всяк, оставивший надежду,
что спасется красотой,
сам с себя сорвет одежду
и начнет ходить нагой.

***

памяти Шерстюка

Из ничего возникло нечто – мухи.
Тарелка с фруктами – сопревший виноград,
и персики, и сливы в том же духе —
наиценнейший жизненный субстрат.

За зарожденьем жизни наблюдая,
сегодня поутру увидел я,
как поначалу мушка небольшая
явилась миру из небытия.

Отбросив по пути послед тяжелый,
она насквозь продрогшая была,
совсем-совсем как человечек голый,
лишенный материнского тепла.

Вставало солнце.
Все тянулись к свету.
В хрустальной вазе срезанный цветок,
когда я заприметил мушку эту,
уже поворотился на восток.

***

Что на месте время не стоит,
как от поезда отставший пассажир,
я кричу в окошко, но молчит,
глядя на меня с тоской, кассир.

До меня кассиру дела нет.
На меня кассиру наплевать.
Не возьмет он в руки пистолет
и меня не станет убивать.

***

Тычинки с пестиком срослись
не так,
не там мы родились,
не в той Москве, что на картинке,
а в той, которая на снимке,
чуть пожелтевшем по краям.

Нам на двоих полвека там.
Мне десять лет, отцу под сорок.
На нем, как будто он геолог,
ковбойка в клетку.
Поверх брюк.
Им овладел мятежный дух!

***

С невероятной быстротой
забыв про труд общеполезный,
стал жить подолгу под Москвой,
как барин я мелкопоместный.

Вставать не рано, кофий пить,
на протяжении беседы
с женой, пытаясь облегчить
шнурок на туфле левой кеды,

я в исступленье приходил —
дерзил, дурачился, кривлялся,
но после – белочку кормил
в саду с руки.
И умилялся.

***

В рост человека сорная трава.
У скачущего по полю верхом
в траве видна лишь только голова,
как будто он не человек, а гном.

Я издали машу ему рукой,
а всадник, приподнявшись в стременах,
кричит мне громко, словно я глухой
и ничего не слышу в двух шагах.

***

Из сада залетела стрекоза,
что приключается не слишком часто,
поскольку зорче у стрекоз глаза,
чем у жуков и бабочек гораздо.

Но ошибиться может и она,
доверившись не чувству, но рассудку.
И вот – кружит по комнате без сна,
присаживаясь только на минутку.

С трудом я успеваю разглядеть
за это время чудное созданье,
что в дом ко мне дерзнуло залететь
и понести за дерзость наказанье.

***

С началом холодов сошли грибы.
И человек с корзинкой на вокзале
среди разноплеменной шантрапы
сегодня утром встретится едва ли.

Напрасно попытаюсь я найти
его в толпе,
пусть даже где-то рядом
он железнодорожные пути
из края в край пространным мерит взглядом.

С высокого перрона смотрит он,
как будто бы лицом к зловонной яме
поворотясь, где будет погребен,
чтоб превратиться в прах и тлен с годами.

***

Спросишь:
Можно, я еще поплаваю?
А как только выйдешь из реки,
над тобой бесчисленной оравою
закружатся в небе мотыльки.

Потому что тело твое светится,
потому что, стоя нагишом,
выглядишь, как русская помещица,
вскормленная птичьим молоком.

***

Оркестранту в нужном месте
дирижер не подал знака.
Оркестрант ему из мести
срезал пуговицы с фрака.

Музыка пришла в упадок,
живопись, литература,
но Господь навел порядок.
Сдвинул брови.
Глянул хмуро.

И над ямой оркестровой
дирижер в одной рубахе,
как орел белоголовый,
крылья распростер во мраке.

***

Не дотянувшись до окна,
сломается сухая ветка.
Как на ветру трещит сосна,
дотоле слышал я нередко.

И вот пожалуйста – и хруст,
и скрип, и стон, и плач – все разом!
Так горизонт широк и пуст,
что не окинуть его глазом.