Геннадий Прашкевич - Большие снега

Сменила краски белил тоска.
Страна под маской. Страна пуста.

Дико.

Но в хатах холодных,
где пыль на ухватах,
где бабы голодные
детям не рады;
где боль
мужиков
жжёт и тревожит;
где голод ржаной
пострашней острожного, —
темною ночью
шепотом в ухе
сердце тревожат
смутные слухи.
И мужики
Исчезают в борах.

Ножики – вжик!
Умирает страх.

И вот оно – первое. Без разбора.
Колота пиками, битая слепо,
через вопящие в небо заборы
с хрипом летит голова человека.

Синие сабли
плещутся, звякают,
кровью залиты
нежные злаки.

Злоба и скорбь.
Злоба – острей.

Тучей падучею —
стаи стрел.

Снова и снова.
Всё начато лишь.

Капельки олова.
Звёздная тишь.

Но звезды стекли каплями,
тишь над землей свеся.
Срезан кривой саблей
с небес голубой месяц.

Брат поучает брата:
«Чти боевых богов.
Мало врагам ада,
в оврагах губи врагов!»

Ордой вопящей, разгульной, —
«Алла!» —
(даже ветер сник),
разлив калмыков сутулых
разносит свирепый вскрик;

высверкав воздух наголо
саблями вкривь и вкось,
татары ведут набело
кроваво-алый покос;

вызверившись в оскале
приземистых лошадей,
выкаленною сталью
монголы берут людей…

И белою снежной лавой,
лавиной прямых мечей,
благословленных Лаврой
в чаду молитв и свечей,
струнами вытянув спины,
уши сведя к темени, —
брошены русские клинья
в хаос татарской темени…

А потом – тишина.
Стяги.
Луна
в овраге.

Каждый крест крив.
Каждый куст кос.
Тишина крапив,
и бурьянов лоск.

И звезда звезде
говорит в ночи:
«Остриём лучей
землю
выму —
чим.
Ведь следов ног
не сочтешь, нет».

И звезде Бог
Говорит в ответ:

«Будет вновь смех,
будет вновь соль, —
но сочти грех
и уйми боль».

И полями побоищ пустыми
ветер светлые новости носит,
и следит, как у павших стынут
на ресницах мертвые слезы.

На бурьянах бурые пятна
темной крови мертвых пришельцев.
Поднимаются травы мятые
в ясном свете простого месяца.

С поля брани бредут люди,
и костры разжигают на воле.
И соха ковыряет грубое,
напоённое кровью поле.

О, я без вас
схожу с ума!
Моя судьба —
моя сума.
Но все, что есть
в моей суме,
принадлежит
уже не мне.
Я прихожу
и говорю:
«Я пригожусь,
пока горю,
я пригожусь,
пока горяч!»
А вы опять
в тишайший плач.
О, этот плач,
ваш женский плач!
Я был царем,
а стал палач.
И холод слов моих, что нож,
и правды в нас – на мелкий грош.
Но этот грош в такой цене!
Не разменять
ни вам,
ни мне.

Будет время, и березы
вспыхнут желтою листвой
над раскрашенной морозом
полосой береговой,
и к стволу прижавшись ухом,
ты услышишь, как Луна
шепчет ласково и глухо
прямо в ночь.

А ночь нежна.

Будет время, и на поле,
где горит, дымя, ботва,
прорастут глухие колья,
распустившись, как трава,
и навзрыд пойдут осины
голосить, что так влажн а
эта осень под гусиным
косяком.

А ночь нежна.

Будет время, и над взрывом
веток, листьев и травы
ты не справишься с порывом
сумасшедшей головы.
И не плакать. Не смеяться.
только слушать. Тишина.
И губами вновь касаться
глаз как звезд.

А ночь нежна.

Темный ветер. Злая мгла.
Иероглифы на флаге, отблеск лунного стекла.

Сто прекрасных видов Эдо
не заменят никогда сей игры теней и света.

Бодхисатва Манжушри —
он глядит, Будда грядущий, не извне, а изнутри.

Ощущение вины
перед медленным теченьем потрясенной тишины.