Геннадий Прашкевич - Большие снега

Туманные тают полосы
и берега молчат.
Я лучше скажу вполголоса,
о чем другие кричат.

Придумали – расставания.
Как стрелы слова нацелены:

О, бедра твои поставлены,
как амфоры драгоценные!
Кожа вина нежнее,
нет взгляда чище и строже…

А все во сто раз сложнее
и в столько же, верно, проще.

Кощунствуй, люби, пророчествуй,
никто не наделит санкцией
вернуть ее, если хочется
назад, с полпути, со станции.

Пора листопадов канула,
всю ночь за стеклом оконным
шуршат по садам стеклянным
пушные аукционы.

Когда мы увиделись, все отошло
куда-то на самые дальние планы.
Кружились деревья, плескалось весло,
ромашки летали вокруг, как воланы.

А праздник вовсю прорастал из земли,
он рвал голубые клокастые почки,
листву выгонял и пускал пузыри,
и скатывал громы, как гулкие бочки.

Цветной и огромный, он все разбудил
медведем, добившимся лета и нерпы.
И мы понимали: он брал, не дарил!
Он праздник!
А мы —
его первые жертвы.

Почти случайные слова,
почти случайное движенье,
звезда, осенняя трава,
листва, как головокруженье.

Почти случайный разговор,
случайный дождь, на лужах пена,
разор души, и слов разор,
и начинаешь постепенно

разгадывать и понимать —
капель, горящую иконно,
тот блик, что в руки не поймать,
и женщину в стекле оконном.

О, как ты боролась с большим моим ростом,
вставала на цыпочки, приподнималась,
и радугой нежных огней загоралась,
моля опуститься и сжалиться звезды.

Но что-то мешало, но что-то толкало,
какие-то грузы ложились на плечи,
слова не решались стать явною речью,
все путалось, плыло, томило, алкало.

О, как ты пыталась бороться со снами,
как плакала, пела, текла с облаками,
а лунные блики, стеклянно позвякивая,
в листве многоликой сияли над нами.

И что было проще? В тебе себя спрятать?
Остаться собою? Приблизить мороз?
Иль все же расти, чтобы падать и плакать?

Я падал и плакал.
И все-таки
рос.

О, эта деревня стоила всех чудес! —
лампа в окне, сугроб, в ночь – коромысло дыма.
Прямо в дворы вбегал мшелый и вечный лес.
Летом – печаль дождя,
осенью – запах тмина.

О, эта деревня стоила детских лет! —
тайны замшелых троп, гомон глухих речушек.
сколько имен, о которых не ведал свет,
сколько снегов,
вылетающих, как из пушек!

Годы идут, но там
лампа горит, маня,
ищет меня, зовет, теплится из потемок.
Может быть, до сих пор женщина ждет меня,
но броду нет на реке,
а лед над теченьем
тонок.

Село обиженно ворчит:
«Гулёна!»

А воздух к вечеру горчит,
как листья клена.
А воздух к вечеру, что тишь
тишайшей ночи.
Ты улыбаешься, не спишь,
не хочешь.
Твой голос тих,
твой голос чист,
твой волос светел.
И за окном твоим горнист
расправил плечи.
Он задыхается, поет,
а листья клена
дыханьем осени несет,
ведь ты —
гулёна.

Я знаю, чем я оплачу
наш август долгий,
когда дожди по сентябрю
вонзят иголки
в шары оранжевых рябин,
и в листья клена,
и в шёпоты твоих рабынь:
«Гулёна!»

О, затаи дыхание,
не опускай век.

Пламенем полыхая,
листья летят в снег.

Мерзлая ветвь не хрустнет,
нежная тишина.

Замерла в снежной грусти
найденная страна.

Замерли даже тени,
резкие, как ножи.

Зимнее вдохновение.
Белые миражи.

У пассажа лужи
выглажены ветром.
Воробьиный ужас
на вершине кедра.

Желтыми полянами
над Ирбиткой плоской
ползают туманы
дымом папироски.

Тучи долгой стаей
тают над Ирбитом.
Отливают сталью
стекла, ливнем мытые.

И, сердясь, рывками,
ветер, прямо с неба,
трогает руками
желтую планету.

В долине семи осин —
осень. Осины в гневе.
Багровым огнем рябин
в небе седом немеют.
Желтый огонь ползет
просеками лесными.
Осень срывает, жжет
листья, и огневые
ползают облака.
Солнечными ланцетами
взрезаны их бока
в память о жарком лете.
Чищено все, как есть,
рыжей кирпичной пылью.
Даже церковный крест
выштампован и вылит —
в шелест,
в сиянье,
в хруст.