Геннадий Прашкевич - Большие снега

Осень.
В багровом сонме
листьев
сгорает куст.

Пусто.
Прощай.
Помни.

Ко всему и ко всем
я тебя ревновал,
обмораживал сердце,
в аду побывал.

Шел по снежному следу,
задыхаясь и злясь,
все изведал – неверие,
счастье и грязь.

Но чужого не трогал,
своего не хранил,
и, теряя дорогу,
вновь ее находил.

Никуда мне не скрыться,
и себя не забыть.

Мне пришлось покориться,
чтоб тебя покорить.

Не птицы, так поэзия. Везде
находишь гнезда и седые перья.
Под крышами. На старой городьбе.
На вербах, что белеют сквозь деревья.

Стихи и птицы. Ритмом полонен
весь мир. Вещает вывеска в испуге:
«Приобретая разовый талон,
учитывайте платные услуги».

Непрозрачные витражи,
над фронтонами свет и тени.
Окна, улицы, этажи,
темный сонм голубых растений,

и идущий опять, опять,
полосующий стены зданий —
дождь, который нельзя понять,
не имея воспоминаний.

Снег над крышами летит,
притворяясь невесомым.

Над огромным,
мирным,
сонным
миром
снег с небес летит.

Он ложится на коньки,
на балконы, на крылечки.
В ночь дымят сто тысяч печек,
не видать во мгле ни зги.
Но по шороху, по тьме,
сквозь которую, как лоси,
ветер рвется, снег проносит,
слышно —
этот снег извне.

Ничего светлее нет,
чем снега, что в ночь упали.
Полночь, как на сеновале,
и небесный брезжит свет.
А потом – рассвет, лучи,
разгоняющие время.
Спят деревья, но не дремлет
снег, летящий из ночи.
Он летит густой-густой,
ослепительный и длинный,
очень древний, очень мирный,
и, как время, молодой.

Над угором, над ручьем,
над глубоким санным следом,
над безбрежным белым светом,
впереди и за плечом —
снег, огромный белый снег! —
нежно, медленно, упорно,
как мелодия из горна,
прямо в двадцатый первый век!

Он летит, летит, летит,
он взвивается, он вьется,
и, как песня, с неба льется,
и, как глас, с небес звучит:

«Будь прекрасен, Человек!
Будь, как утро, безупречен.
Мы проходим.
Время вечно».

Дым…
Снег…

Широко раскинута лесами Русь.
Лапой зверя вынут, трепещет в пуще хруст.

В медном зеве колокола колотится язык.
Тревогою исколот дозоров переклик.

Дрожат в ночи осины, Под ними – след стад.
Темные трясины заметает листопад.

Плачутся капели дремучих рос.
Дом оброс крапивой, лебедой оброс.

Голос:

Не вели ходить мне, мати, в лес по ягоду.
Этот черный, словно тать, все подглядывал.

Знаю, ждет он, как намедни, притаясь за углом,
сам-то грубый, будто медный, губы углом.

Только выйду на полянку, где трава зелена,
молча, будто полонянку, бросит наземь меня.

Будет мять, валять, руками ворошить во мне огонь.
И судьба моя, как камень, в омут рухнет, только тронь.

Второй голос:

Слышу, слышу. Полон яду ветер. Ухают сычи.
Мне с тобою нету сладу.
Помолчи!

А рассвет занимается остро, дико и голо.
Как пожар разливается рев набата: «Монголы!»

Визг мохнатых наездников, вознесенные пики.
Над сломавшейся песней долгий выкрик: «Калмыки!»

Тянет прелью и чадом, и тяжелым угаром.
Шелест стрел над посадом, выдох горя: «Татары!»

И выгнув дугою брови,
губы сведя в судороге,
птицей заполонённой
билась. Чужие руки
вылюбили,
измучили
в крученом
и беспамятном
перегоревшем улье,
роем слепящим занятом.

И, оторвав, сразу
бросили вниз
в бездну.
Где.
Употевший.
Красный.
Дьявол.
Любил.
Невесту.

Запахом пота – плата,
ритм – маята маятника.
Вечная ночь сгладит
вечную боль памяти…

И был Бог предан, низвергнут в логово,
раздавлен бредом: Богу – Богово.