Геннадий Прашкевич: Большие снега

Но кто же увидит, что в сердце моем
Дева-Обида играет копьем?

Холод трогает суставы
и кружится голова,
а на стеклах прорастает
непонятная трава.

Но реальнее растений
и сумятицы в крови
моментальные, как тени,
руки тонкие твои.

Пусть в глухой неразберихе
нужный жест не оценён,
за окном бело и тихо,
там пушной аукцион.

Там следят паркет истертый
башмаки смещенных лиц,
а в канавах тонут гордо
отраженья нищих птиц.

Там стареют почтальоны,
телеграммы разнося,
восседает ночь на троне,
фонарей лучи гася.

Там почти неуловима
разница: минута… век…
Но оттуда твое имя
нашептал мне белый снег.

Обещают: сломишь шею!
Я верчусь, как юный бес.
Но предчувствие крушений
неуклонно гонит в лес.

Сосны давят рыжей грудью
и стеной встают кусты.
Известковое безлюдье,
ледниковые мосты.

Я герой холста немого,
я почти неуловим.
Ухожу, но снова, снова
рвусь сквозь ясный белый дым.

Только стелется морозный
след мой – вечное кольцо,
да стеклянные занозы
раздирают мне лицо.

Лунный круг. Дорожки света.
Сосны. Снег. Тропа. Следы.

Я не знаю, чем согрета,
чем обрадована ты.

Затаился белый север
в тишине холодных гряд.

И снежинки равномерно
вьются, мечутся, летят.

И, мерцая, без ответа
на меня звезда глядит.

Лунный круг. Дорожки света.
Сосны. Снег. Тропа. Следы.

Отплясывает
вынужденный твист
крутящийся под ветром желтый лист.

Каратами
расчислены молитвы,
как карты, передергиваю ритмы.

Гроза запаздывает,
как нелепый фокус,
в глаза заглядываю, слушаю твой голос.

Роса по пальцам
шариками бродит,
глаза печалятся и в сторону уходят.

Но небо слышит, верует и видит:
вчера не вышло —
сегодня выйдет!

Душный день, а потом – телеграмма, но рано
говорить о неведомо близком и странном.

Пусть в зеленых потемках дымит сигарета,
все равно я, наверное, завтра уеду.

И в кустах,
по мостам,
в перелесках,
в лесу
зааукает эхо
не в такт колесу:
«Так не делают! Зря! Позабудь!» Но заря
вдруг осветит мой путь и согреет меня.

А на влажном песке,
как на белом панно,
будет след, будто пролито было вино.

И такой же неясный обманчивый след
эхо жизни
проухает
глухо
в ответ.

Преломляются лучи света,
в острых гранях, как огонь, блещут.
Замечательная вещь – лето,
замечательно любить вещи.

Над водою рыжий лист кружит,
нет в душе ни тоски, боли.
От восторга и любви ужас
проступает, как налет соли.

Солнце пляшет на углах камня,
разбиваются лучи света.
Это долгая, как век, память,
это краткое, как час, лето.

И сгорает в яростном сонме,
падает, как в каменоломню,
эхо дальнее:
помни… помни…
отзвук, бьющийся:
помню… помню…

Темно.
Трава.
Фигуры пней.
Вопит сова,
а вслед за ней
вопят опята:
«Опять полпятого!»

Ночь стынет в листьях, а я иду,
и тонким свистом
зову сову.

Шныряют тени, как кошки ночи.
Я верил этим слепым пророчествам
и вышел
к морю.

Шуршащим следом
песок тревожу,
а море бредит
о лунных грошах,
и на причале
живет печаль.
Волна качает плечами тали,
раскинув всюду
свою вуаль.

Скользя по гальке
смоленым днищем
большие лодки
скрипуче дышат,
а куст рябины
не опалим.
Во тьме маячат,
как свечи, мачты,
туман, как дым.

Я возвращаюсь.
В лесу опята
вопят:
«Полпятого!
Опять полпятого!»

В проливах ночи
я шел без лота.
Ну что ж,
Допустим…

Я заработал
немного грусти.

Вызвездило.
Снега хруст.
Пригвоздило
тенью
куст.

Берег моря. Лед и снег.
Верю, чуден человек.
И от мысли этой светлой
знаю – скуки в мире нет.