Геннадий Прашкевич: Большие снега

Города,
которые мы оставляем сразу,
именно сразу, мучаясь и себя кляня,
остаются всегда тоской и вечной заразой,
в бездне грохота и огня.

И чего удивляться, что осень красит
за окнами небо, бесцельно и зло маня.
Остается лишь память,
и позолота слазит
с женщин и с городов,
но, прежде всего,
с меня.

Зарницы. Ущелья. Тени в ущельях. Зарницы.
Вновь Азией зачарован, смотрю на немые вспышки.
Я люблю тебя, Азия, как любят пропасть, обрывающую все страдания,
И ненавижу, как ненавидят любовь, обрекающую на беды.

Но чувства эти несложны.

Восхищенья хочу!
Аритмичность. Зло. Истина. Яд.
Что стоит за вспышкой, развернутой на полнеба?
Боль затерянных троп, убиенных культур, уничтоженных поселений?
Радость диких коней, грохот тяжких копыт на гранитных развалах?

Азия!
Губы твои не стираются от поцелуев.
Моря твои не становятся тише.
Горы твои не становятся ниже.

Годы проходят, но – азиат! —
иду к твоим мутным клокочущим рекам,
припасть к их воде, чтоб восстать человеком,
который азийскому равенству рад.

Конь, что спасает.
Женщина, что утешает.
Звезда, что ведёт.

Промолчит лес,
промолчит снег,
промолчит грусть.
Не дойдет весть,
пропадет след,
будет лес пуст.
Будут снег, наст,
звездопад глаз,
белый дым из труб.
У тебя гостят,
у тебя грустят,
и хотят губ.

По лесам снег,
по глазам снег,
снегопад рад.
Потеряв след,
берега рек
сберегут клад.
Тебе всё простят,
тебя все простят,
и – меня прости.
У тебя гостят,
у тебя грустят,
мир в твоей горсти.

Тишина не ушла.
Тяжелее ста гирь,
навалилась, дыша на подушку, Сибирь.

Возвращалась с охоты
и застала меня.
Я не думал, что кто-то мог бояться огня.

Оказалось, возможно.
Нет правдивых начал,
если начал со лжи, а потом промолчал.

Окружила Сибирь,
а седая метель
ночь истерла до дыр и продула сирень.

Но сирень, как боец,
свою жизнь отстояла.
Я не верю в конец, если было начало.

Мои самые стихи – это снег, снег.
А потом, когда он стих, только след, след,
по которому ищу – это ты шла.
Не заметила лису.
И ушла.
Жаль.

Это рано поутру белых звезд блеск,
это дрожь на холоду, и пустой лес.
Это снег в моей горсти, и следы лыж,
деревянные мосты
и коньки крыш.

Мои самые стихи – это твой смех,
а потом, когда он стих, голубой снег.
И ресницы на ветру, блеск глаз,
и седая поутру
на ветвях вязь.

Все отбеливает снег, даже стих бел.
Бел и ясен каждый след, как сухой мел.
И нельзя тебя не ждать, бел и прост век.
А над ним твоя звезда —
снег…
снег…

Допросились, ветер студит
землю, прыгая с берез,
и березы, будто люди,
унижаются до слез.

Ах, как дует по ущелью,
ах, как дует и метет! —
голубые лапы елей
превращая в хвойный лед.

А на небе, небе стылом,
первобытном, как снега, —
облака, как балерины,
как танцовщицы Дега.

А снег летит туманно и беспомощно,
листву и ветви слабо теребя,
а я зову, прошу тебя о помощи,
мне страшно:
я опять люблю тебя.

Мне страшно, что опять летит в смятении
лохматый снег, а я его ловлю
и повторяю в белом наваждении:
мне страшно:
я опять тебя люблю.

Запястья хрустнули,
в сухих глазах
немного грусти,
немного зла.

На теле руки свести?
Не гнутся.
Щитом разлуки
звеня, вернуться?

Но скажешь: «Было
такое дело.
Потом забыла.
Потом запела.
Металась ласточкой
за словом каждым».
«И очень часто так?»
«Теперь неважно».

Теперь не встретимся.
Прощай. Не жди.
Иду по лестнице.
Дожди…
Дожди…

Дым из труб,
а тропа снежная.

Нежный и грубый,
но больше нежный,
я прихожу в незнакомый дом,
в дом, где мне каждый угол знаком,
где мне говорят: «Ну, как? Поостыл?»
Я не остыл. Я просто простыл.
Я изучил от доски до доски
комнату, где шелестят сквозняки,
комнату, где прокурен насквозь
каждый проржавленный рыжий гвоздь…
Мне говорят: «Успокойся, поэт.
Обидами полон белый свет».