Виктор Топоров - Да здравствует мир без меня! Стихи и переводы

Вдруг перестала это понимать

И принимать как должное. И к трубке

Рванулись разом: в бога душу мать.

Ошибка это сшибка на приступке.

Зима была чахоточной весной

И краснощекой осенью. Сначала

Одеколон томил меня тройной,

Но горло постепенно прикипало

К его букету. С возрастом привык

Не брезговать дележкою в подъезде.

Не глядя разливаю на троих

И пью за тех, кто умер и в отъезде.

Иметь, Экклезиаст, и не иметь —

Моя судьба. Лениво, откровенно —

И воровато, жадно. – И, заметь,

Иметь и не иметь одновременно.

Пересказать трагедию в двух-трех

Словах: он жил, он не жил, он подох.

Но это будет надпись на колечке.

Нам хочется рыданий и рапир,

Рукоплесканий наконец… А пир

Кончается ночевкой на крылечке.

Сусальным золотом сияют купола

Немногих непорушенных церквушек.

Москва гудит под игом мусульман,

Не признающих спирт богоугодным.

Май обернулся ядерной зимой,

Перебежал обратно перебежчик,

Арбат преображен в Охотный ряд,

В полотнищах Тверская, как предбанник,

В театрах обещают авангард,

А в магазинах – колбасу и краги,

Газеты рассуждают все смелей

О том, что мы вот-вот преодолеем

Все, что они писали до сих пор,

И, повторяя путь Наполеона,

С нелучшими намереньями к нам

Въезжает Папа Римский на осляти.

Как все поляки, он антисемит.

Он начал бойко. Граф Толстой

любил с ним выпить по простой

на барские больше деньги.

В загул с мовешками гулял,

с А. Пешковым чаи гонял,

катал роман о современнике.

Он думал: он второй Бальзак,

но получалось все не так,

и брали только фельетоны;

два Алексея как один

ему внушали: сукин сын,

для славы ты еще зеленый.

Он был, должно быть, неглубок,

но глубина скорей порок,

зато не смахивал на хама;

в последний предвоенный год

он угодил под анекдот;

его всю жизнь любила мама.

Мне было десять, он пришел.

В соседней комнате был стол

накрыт икрой и отчужденьем,

местами бел, местами ал;

отец не знал, а я рыдал,

униженный своим рожденьем.

Пробило десять, он ушел.

В соседней комнате был стол

изрыт беззубой саранчою;

наверно, он ее любил —

и молча ел, и молча пил,

и молча помахал рукою.

Он был считай что великан;

когда сидел, трещал диван,

когда стоял, окутан дымом,

казался эдакой горой.

Так он ушел ночной порой

вдвоем с дурацким псевдонимом.

Как было жить ему? О чем

писать? Приятелем-врачом

случайно вытащен в придурки,

он – в Доме творчества теперь —

уничтожал еще, как зверь,

опивки, крошки и окурки.

Его соседи – о, не тронь

дома для избранных, где вонь

выводится дезодорантом, —

встревоженные запашком,

пошли за дворником, и дом

простился с тихим квартирантом.

Остался польский гарнитур,

осталась пара корректур

о том, как нас любил Ульянов,

воспоминанья о Толстом

за государственным вином

и стая черных тараканов.

Мой неслучившийся отец,

он говорил тогда: «Мертвец,

Каким я стал», прощаясь с нею,

И: «Пусть напишет, кто сильней,

о жизни в царствии теней,

и пусть издаст. Но там – страшнее».

1974–1976

Я ненавижу стариков.

Не верю в подведение итогов,

Когда единственно возможный —

Никаков.

Не верю в чудаков,

Не верю в педагогов,

Не верю в добрых дедушек.

Они

Подлы, как путь их, —

Путан-перемотан.

Увидишь: дышит,

Подойди —

И пни.

А поскользнешься —

Подползет

И

Пнет он.

Ведь не добра

Хотят они —

Добрать.

И пережить —

А не дожить

До точки.

Не столько обязать,

Как повязать,

Всех, чья пора,

В слюнявчики

Отсрочки.

Они сильны морочить простаков —

Мол, время

(Да, но чье же!)

Убывает.

Я ненавижу наших стариков.

Других не знаю.

Или не бывает.

1981

…

Я продал печь поэту из армян.

Мы долго с ним поругивали турок,

Сося сухач (я не был слишком пьян);

О нравах он расспрашивал, о шкурах,

И где литературный ресторан,

…

Я продал печь поэту из армян.

Я покидал родимую Ямскую,

И мой голландский добрый истукан

Не пролезал сквозь двери ни в какую.

Я продал печь поэту из армян.

…

Я продал печь поэту из армян.