Виктор Топоров - Да здравствует мир без меня! Стихи и переводы

и тупо думать: все идет как надо,

а сдохнет – будет надо по-другому.

1981

Монголия совершенно необъятная страна – особенно,

если над этим призадуматься.

Ее не объять умом.

В Монголии можно миновать многие мили, не встретив

по дороге ни единой живой души.

В Монголии хорошо родиться марсианином.

В Монголии мало молодых: там сразу же становятся

старыми —

ли же остаются малыми до глубочайшего

библейского возраста.

В Монголии паршивое прошлое, неразборчивое настоящее

и обещающее будущее.

В Монголии хорошо родиться марсианином.

Монгольские женщины малопривлекательны.

Монгольские мелодии маломелодичны.

Монгольские монахи мало-помалу перебираются на Тибет.

В Монголии хорошо родиться марсианином.

Монгольская мораль опирается на многомужие.

Монгольское оружие патриархально грозно.

В качестве наивысшего художества почитается

скотоложество.

В Монголии хорошо не родиться вовсе.

Монгольская поэзия, ибо и в Монголии есть поэзия,

Работает исключительно в жанре подстрочника,

Настолько же аккуратно перепроверенного, как

туземный пейзаж.

В Монголии хорошо не родиться вовсе.

Монгольская борьба считается особенно изнурительной.

Монгольские тюрьмы считаются особенно

отталкивающими.

За неимением спирта повсеместно кипит состязание

на самоварах.

В Монголии хорошо не родиться вовсе.

В Монголии я родился и дожил до сорока.

Переменил три юрты, наработал табун и ни разу не видел

Тибета.

Но когда зимней ночью выходишь в морозную степь,

накачавшись чужим чифирем,

Не верблюда, а чуда ты ждешь, хоть седлаешь верблюда.

В Монголии я родился и дожил до сорока,

Неизменно стараясь во всем походить на аборигена,

Ведь когда летним полднем выходишь в раскаленную

степь, накачавшись буграми монгольских мышц,

Хочется завоевать весь мир и ни в коем случае

не пощадить и Марса.

В Монголии я родился и дожил до сорока.

В Монголии сразу же становятся старыми или же

остаются малыми.

В Монголии можно миновать многие мили, не встретив

по дороге ни единой живой души.

Ее не объять умом – особенно, если над этим

призадуматься.

1985

Историк опять про устои,

Про творчество театровед,

А ты пробормочешь: «Пустое»,

Другою ногою в буфет.

«Островского каждая драма, —

Ты скажешь, сминая бокал, —

Зазубрена, как пилорама,

Прошедшая лесоповал».

Бокал с апельсиновым соком

И летним наличием льда.

– Не надо сейчас о высоком.

– Не надо о нем никогда.

Как было – ? – Кобылой кобыла,

То краску лупила с лица,

То прямо на сцене любила

И наземь валила купца,

Который, едва полушалок

Успев постелить на полу,

Уже на ее приживалок

Косился, как свечкой во мглу,

И, в первом захваченный акте

Почти гениальной игрой,

Жевал бутерброды в антракте

С отсюда не сплывшей икрой.

………………………………………

Ее на театре тиранят

И дома берут в оборот.

А впрочем, и этот обманет.

А впрочем, и это пройдет.

А впрочем, нельзя не сорваться,

На нити вися, на шнуре,

В мозолистом гуле оваций

В прозрачную тьму во дворе,

Где голуби гадят на крыше

В гвоздики, бензин и мазут,

И мыши в обрывках афиши,

И кошки на сердце скребут,

Где снова какой-то плешивый,

Плюгавый и грязный мужик

В ответ на любые призывы

Вприпрыжку за водкой бежит.

Сороковины – не по словарю —

Роман сорокалетних разведенных

Соседей по раздельному житью

В советами еще не изведенных

Коммунах, где связующей средой

Становятся готовка и оправка,

И перебои с газовой водой,

И частая журналов недоставка,

И вечная нехватка сигарет

И выпивки во всем микрорайоне,

Покуда есть запасливый сосед

С зазубренной иглой на патефоне

И ночью моложавая она

В некстати распахнувшемся халате,

И девственно непрочная стена

С порочными подтеками объятий.

Сороковины – ровно сорок дней

В квартире не соитие, а ссора:

Пить в одиночку проще и трудней;

Она похоронила полотера,

Который лет пятнадцать натирал

Проверенную гладь ее паркетин,

И вообще – запаска и аврал.

А он в клозет крадется, неприметен,

Держа газету и дезодорант

И щетку для прочистки унитаза,

Ведь у него удача и талант,

И даже водка, а она, зараза,