Борис Херсонский - Кабы не радуга

Провалился бы по уши, как в вызолоченное болото,
в семнадцатый-восемнадцатый, в их барокко,
завитками цепляющееся за рококо,
в девятнадцатое с колоннадным ампиром,
желто-белым, с шампанью типа "вдова Клико",
лишь бы только не в детство с рахитом и рыбьим жиром,
со стаканом, в котором с пенкою молоко,
с коридором, где примус на разваливающемся табурете,
всеобщий генералиссимус на портрете,
санаторий – лечебные грязи и душ Шарко.

Все равно – по дворцовому мрамору, или по нищей земле
за плугом,
или с лукошком по ягоды летним российским лугом,
все равно честнее, чем быть преданным другом
во всем двойном значении этих слов.
Крепостник, крепостной, городской или сельский житель,
мужицкий армяк или армейский китель —
все равно над тобой в облаках Господь-Вседержитель,
Творец, победитель смерти, владыка снов.

Все еще спят, кроме владельцев собак,
потому что раннее утро, и собаки уже гуляют.
Я тоже проснулся рано и наблюдаю, как
псы по тротуару лапы переставляют.

Уже светает – гаснет свет фонарей.
На углу стою – обшарпанный старый еврей,
просто так стою, без всякого дела.
Собака – друг человека. Остальные – его враги.
Где бы взять такую, чтобы шла у ноги,
забегала вперед, оглядывалась
и в глаза мне глядела?

В некотором царстве революция победила.
В некоторой республике случился переворот.
Позднее установилась диктатура дебила.
Он сидел на престоле, разинув слюнявый рот.

Приросшие мочки ушей. Нос седлообразный:
наследственность конноармейца с усами на всю ширину.
Простой народ на печке валялся, праздный.
Никто не гнал на работу, как в старину.

Раз в тридцать лет кто-то с авоськой в лавку
заходил посмотреть, как выглядит пустота.
Раз в полвека ребенок у мамы просил добавку
и получил подзатыльник, но сила была не та.

Раз в три века попадалась волшебная щука,
и печь приходила в движение, что большой паровоз.
Расцветало искусство. Развивалась наука.
Летом стояла жара. Зимою крепчал мороз.

Весной расцветали яблони. Но осенью было хуже.
Грязь непролазная. Ветер. Провисшие провода.
Зато вся страна отражалась в огромной луже —
хоть и вверх ногами, но прекрасная, как всегда.

Горшечник доволен. Ему хорошо заплатили
за каменистый, бесплодный участок земли.
Ветер гонит вдоль дороги облако пыли.
Холм с тремя крестами едва различим вдали.

Теперь земля горшечника будет кладбищем безымянных
пришельцев, самоубийц, преступников, а пока
тридцать монет – серебряных, окаянных
в кармане горшечника, на дне его кошелька.

Горшечник едет прочь из обреченного Ершалаима.
В первом попавшемся городе первый попавшийся дом
он купит – под старость кровля необходима
даже ремесленнику, живущему тяжким трудом.

Ему не везло. Неразумные дети, жена-блудница.
Родители – пухом земля! – бранили его почем зря.
Он ко многому притерпелся, но ни с кем не сумел сродниться.
Ложился в полночь. Вставал ни свет ни заря.

Теперь он один. Он будет жить своим домом.
Наконец он поставит все на свои места.
А земля горшечника будет не пухом, но в горле комом,
отданная мертвецам, ящерицам, насекомым.

Пророк предрек эту сделку – видимо, неспроста.
Горшечник смотрит по сторонам расслабленным взором.
Вдали он видит город и холм, над которым
возвышаются три креста.

История занята тем, что рекламирует зло:
кто выбрал зло, тому повезло,
он умер в пурпурном плаще и латах,
а тот, кто следовал за добром,
весь дрожал, пил то водку, то бром,
а умер в чужой рубахе, и та в заплатах.

Что ни страничка учебника – то злодей,
убийца, грабитель, творец идей —
в мраморе, в песне хвалебной, в тексте,
который в школе нужно заучить наизусть,
кто выучил – умница, в награду заучка пусть
съест на углу сосиску, запеченную в тесте.

Как сосиска в тексте, смысл внутри сокрыт.
Оболочка – гроб, смысл в глубине зарыт:
ухо к земле приложи – и услышишь стоны.
Искал себе спасенье, а приобрел
монету – дельфину в спину вцепился орел,
а на обороте – чудовищный лик Горгоны.