Борис Херсонский - Кабы не радуга

Размножение населения вызывает тревогу.
В том числе и воздушную. На треногу
ставят то кинокамеру, то пулемет.
Секретные службы душат всех – дотянулись бы руки.
В дни спокойствия жизнь далеко не мед.
В дни народных волнений больше крови, но меньше скуки.

Разложение диктатуры порождает червей,
главным образом книжных. Морщины поверх бровей.
Старомодные пиджаки, опять же, манишки, манжеты.
Машинки пишущие на пожелтевших листах.
У правды и кривды одни и те же сюжеты.
Книги на полках стоят на своих местах.

Возвожу очи мои в горы,
помощи жду.
И помощь придет. Воссияют ангельски хоры,
словно солнце во льду.

Как в сказке о Герде и королеве снежной,
где слиты холод, порядок и свет,
и в этом найти блаженство трудней, чем во тьме кромешной
ангельский след.

Все белым-бело. Лишь смиренный инок
в черном, как ворон, согнувшись сидит.
То ли складывает слово "вечность" из маленьких льдинок,
то ли насмерть замерз и спит.

Лет шестьдесят тому играли в песочнице детки:
все по Фрейду – с ведерками девочки, а мальчишки
с совками.
Со скворечником рядом скворчиха сидела на ветке,
одобряя линию партии щелканьем и клевками.
В дневниках из школы несли приблизительные отметки.
Все были сынами отечества, то есть маменькиными
сынками.

А уж мамка была строга и неряшлива – на зависть прочим,
деткам счет не вела, все равно – что прибыль, что убыль.
А детки со всем соглашаются, что ни пророчь им,
спускаются в шахту и добывают уголь,
подымаются в Космос, не говоря уж о прочем, —
спутник вращается, что на сковородке угорь.

В угловом подвале принимается стеклотара.
В угловом гастрономе продаются консервы в банках.
На столе пустая бутылка, в руках немая гитара.
Жена на кухне моет посуду, ворчит о долгах и пьянках.
И свет вечерний вроде ночного кошмара.
И такси – "москвичи" и "волги" стоят на стоянках.

Обнаженка-фортуна ко всем повернулась спиною.
Все уже утомились от прежних забав, но
Шестая часть в то время еще считалась страною,
не то чтоб часы сломались, а время само неисправно.
Жизнь моя, ты приснилась мне? Нет, снилось тебе иное.
Но сны забыты, а жизнь твоя – и подавно.

Плачь, мальчик, плачь, за мамину юбку держись,
смотри, какая вокруг происходит жизнь.
Того разорвал снаряд, того продырявила пуля,
но это – на поле боя, а тут пригорела кастрюля,
вода из крана течет струйкой, едва-едва.
Подобна мельнице думающая голова,
слышно: внутри вращаются жернова.

Беги, парень, беги, догонят – еще дадут,
заряжены пушки, построен редут,
кричат "ура!", вовсю гремит канонада,
но это – в бою, а тут – на рубахе губная помада,
дыхание учащается, слышен оргастический стон —
во чреве подружки зарождается эмбрион,
через шесть недель оттуда будет выскоблен он.

Сиди, старец, сиди, на солнышке бороду грей,
звони загулявшей дочке, чтобы вернулась скорей,
а то летают ракеты, ползают злобные танки,
с рыхлой землею смешивая останки,
но это – на поле боя. А в жизни тебе и мне
не пришлось побывать на настоящей войне,
а потому за каждый грех нам воздается вдвойне.

Ли Освальд сидит с винтовкой на крыше.
Винтовка с оптическим прицелом.
У Ли Харви Освальда миссия свыше.
Он занят полезным делом.

Убийство президента – разменная монета
всемирно-исторического процесса.
Бабах! И о тебе говорит вся планета
и, в частности, вся Одесса,
где жизнь продвигается вдоль бульвара,
где брючки с манжетами на всяком пижоне,
где каждая влюбленная пожилая пара
горюет об убитом президенте Джоне.

У президента Джона – курчавая головка,
красавица-жена в вашингтонских хоромах.
Но у Ли Харви Освальда – хорошая винтовка,
и сам он – парень не промах.

Говорят, он жил в Минске, где у дяди Яши
родня-двоюродня и бывшая невеста.
Союз большой, но повсюду есть наши,
и всюду коммуналки, и всюду мало места.

Вдоль по Дерибасовской троллейбусы ходят,
молоко развозит ломовая лошадь.
Говорят, пятиэтажки на окраине возводят,
вот вам и в коммуне свободная жилплощадь.
Здесь будет кухня, тут будет кладовка
со старыми кастрюлями и цинковым корытом.