Борис Херсонский - Кабы не радуга

Развозят копии по сельским клубам, по городским
дворцам культуры, санаторным и заводским.
Есть во что упереться глазам людским.
Все равно – про войну или сказка про козу-дерезу —
есть над чем посмеяться и платком утереть слезу.

Слеза продавщицы сползает из уголка
левого глаза улиткой по беленой щеке.
Спасает дочку разведчика сын полка.
Боевые припасы по стойке смирно в тяжелом ящике.

Снаряды, словно солдаты, построились в ряд.
Скоро их забьют в пушечные стволы.
И в самое сердце врага направится каждый снаряд.
А люди домой вернутся и усядутся за столы.

Столы накрыты клеенкой, чаще потертой. На ней —
посуда второго сорта, того же сорта еда.
Осень кончается, как кино, без особых затей:
ночью выйдешь – а лужи подернулись корочкой льда.

Воронцовского дворца белые колонны.
Подрастают деревца, укрепляя склоны.
Сын ответит за отца и его законы.
Жаль, что своего лица не имеют клоны.

Вот и Пушкин на посту бронзовеет телом.
От каштанов за версту пахнет новоделом.
Слева лев и справа лев – мраморных в избытке.
Каблучки прекрасных дев щелкают по плитке.

Старый город сел на мель или лег на нары.
Были б средства – будет цель без небесной кары.
Вот стоймя стоит отель, вот кафе и бары,
вот расстелена постель для влюбленной пары.

Все исчезнет без следа, вероятно, вскоре —
размышляешь иногда о подобном вздоре.
Нам и горе не беда, и беда не горе.
Тихо плещется вода, образуя море.

Шла сухорукая девка с утра до рынку,
в здоровой руке несла со сметаной крынку,
а на душе тревожно и злобно, что страх, то мрак.

И, учуяв мрак, увязался дорогой за ней нечистый,
что хорек, узкоглазый, черный, пушистый,
в крынку – скок, сметанку выел, распух, хочет вылезти —
а никак.

Смотрит девка – в крынке рожки, копытца, зубки,
глаза-угольки, дух табачный, как у деда из трубки,
страшно крынку нести, а бросить, известно, жаль.

Только вот идет ей хилый монашек навстречу: "Что ты
вся скукожилась, нет ли страха или какой заботы?
В чем забота твоя? Поведай свою печаль".

Постоял, послушал, потряс седою бородкой,
говорит: "Иди прямиком через лес дорогой короткой,
в заброшенный скит – не век же беса нести!

Стань, помолись, всех прости, и ту, что наслала порчу,
иссушила руку, сдавила грудь, навела тоску или корчу,
даже ведьму прости – и крынку перекрести".

А стала девка с молитвой и всех простила,
даже бабку-ведьму, а крынку перекрестила
сухой рукой – позабыла вмиг, что больна.

И лопнул бес, и исчез, яко дым, истаял,
яко воск от лица огня, и мрак навсегда оставил
грешную душу, и крынка сметаны полна.

Переступишь порог, а за порогом темным-темно,
лишь мерцают два огонька – лампадка, свеча.
Молитва вращается, как старое веретено.
Все ходят в черном с прожилками злата – траурная парча.

Тяжелые одеяния, настроение – хуже нет.
Откуда начну оплакивать совершенное мною зло?
Что означает Вселенная, в чем смысл вращенья планет,
как в этот мир душу мою занесло?

Ну здравствуй, здравствуй, великопостный храм,
минорных созвучий царствие, здравствуй, поклон земной!
Настроение – хуже некуда, особенно по утрам.
Грех, как сыщик, тайно следует вслед за мной.

Грех будет тащиться за мной все эти семь недель,
заглядывать в холодильник, считать в молитве слова,
он не уснет, даже если лягу в постель
и усну, лишь коснется подушки моя голова.

А утром проснусь, оглянусь вокруг – вот и он,
головой качает, ухмыляется в стороне,
и не помогут мне ни слеза, ни земной поклон,
и, наверное, даже пост уже не поможет мне.

Богатырские плечи, на которых три головы
за малостью почти не заметны, увы,
две пары коротких ног, три пары неловких рук,
не то Шива-Горыныч, не то Тугарин-паук,
сиамская тройка воинов, допотопная смесь
без тени смысла: был когда-то, да вышел весь.

Укрепленный город стоит на озерном дне,
Царь-Девица-заложница пишет письмо родне:
живу хорошо, кормят-поят, покой-уют,
пришлите денег мерзавцам, а то убьют,
а так – под юбку не лезут, тишь да почет,
ночами не спится, слышно, как время течет.