Борис Херсонский - Кабы не радуга

Течет – не сгорает, против теченья плывут плоты.
На каждом – смиренно кладбище. Всадник стоит у плиты:
наверх пойдешь – в рай попадешь, вниз – будешь в аду,
там варят в котле еду, там я тебя и жду,
а что направо-налево-прямо – Корея, Китай,
посиди за партой, географию почитай.

И я сижу за партой, листаю тетрадь,
опять лиловой резинкой кляксу стирать,
на переменке завтрак – яблоко, бутерброд,
во вчерашней газетке – новая общность, народ,
училка-страшилка, техничка-хроничка, кретин-физрук,
Тугарин-Шива, две пары ног, три пары рук.

Во время профсоюзной поездки
по замкам покоренной Чехословакии
она остановилась в галерее перед портретом
какого-то барона или графа
и сказала мужу, парторгу института,
что портретируемый как две капли воды
похож на его покойного отца.

Он вспыхнул: "Какие глупости!
Мой отец воевал!"

Как будто участие в военных действиях
имеет отношение к портретному сходству.

Тем более, барон, или граф, или как его там,
скорее всего, также держал в руках оружие.

Она купила путеводитель по замку
и мечтала, как они вернутся домой,
и она откроет семейный альбом, и положит
фотографию покойного свекра
рядом с репродукцией портрета,
как с торжеством в высоком визгливом голосе
скажет мужу: "Ну что?"

Как он покраснеет, как будет кричать,
как уйдет в свой кабинет, хлопнув дверью.

А может, пить запоем здоровей,
поскольку мы не голубых кровей.

Мы одержимы страстью беспородной,
не нужной обществу и Богу неугодной,
надеясь, что ласкаем дамский слух
нечаянной улыбчивой строкою,
но лучше бы погладил ты рукою
ее за ухом – так, одно из двух:
ласкаешь плоть иль возвышаешь дух —
плоть никнет, а слова текут рекою.
А в той реке – ни щуки, ни плотвы,
ни рака пучеглазого, увы.

Когда бы ты могла воспеть, о Муза,
расцвет торговых дел и растаможку груза,
кольцо с брильянтом в несколько карат
на безымянном пальце у кокотки,
прелестный бюст, прозрачные колготки,
советский цирк, арабский эмират,
толкучку, самогонный аппарат,
участок дачный на четыре сотки…
Но ты о вечном-млечном, о пути
запутанном и пройденном почти.

Когда бы ты могла воспеть, о Муза,
проделки и распад Советского Союза,
паденье тирании и подъем
прожиточного минимума бабок,
что от рожденья не видали бабок —
ни доллара, ни надписи о нем
In God we trust, – не легче с Ним вдвоем,
чем одному. Но видно, носит набок
мозги себялюбивые пиит:
он пишет лишь покуда Муза спит.

Как вспомню вас – Кенжеев и Кабанов,
Цветков, Гандлевский – и услышу звон стаканов,
и плеск струи из узкого горла
бутылки виски – сердце возликует.
И Муза говорит; о чем она толкует,
нам все равно – лишь бы цела была
да помнила б, откуда ветер дует.

Мы выпьем за нее и вместе с ней,
вперяя взор в Элизиум теней.

Мысли уже не приходят в голову, а падают на нее
откуда-то сверху, откуда – не разобрать.
И жизнь скорее уже не бытие, а спанье —
похрапывает мужик, поскрипывает кровать.

Друзья потихоньку отправились в лучший мир:
кто за океан, а кто и за небосвод.
Вселенная расширяется, протерта до черных дыр.
Играют дети разных народов, разных пород.

Играют в салки, но больше все же в войну,
разрывают свалку истории – что там на дне?
Государство окаменело, чтобы не дать слабину:
нужно оглаживать девок и бросить кусок солдатне.

И солдатня бросается на кусок, урча и ворча,
но зубы шатаются, десны кровят – прямо беда!
Что за мысль упала на голову! Надо бы вызвать врача,
но скорая едет медленно, и оборваны провода.

Сколько зим простоял колодец, сколько зим, сколько лет,
а как пересох, видят: на дне – скелет.
Сколько лежит – неведомо, весь истлел.
Странно: все пили воду, а никто не болел.