Борис Херсонский - Кабы не радуга

вдоль горизонта скользят многовесельные гроба

какое печальное зрелище впрочем давно
зренье мутится как в глухонемом кино
экран вертикальное белое полотно

изображение растворяясь уходит в свет
свет постепенно меркнет и свету вслед
сознание тоже тускнеет куда же оно

Сидит неподвижно, смотрит на поплавок.
Безветрие – лист ивовый не дрогнет. С рассвета жара.
Это даже не озеро – пруд, он же ставок.
Над зеленоватой поверхностью мельтешит мошкара.

Рыбы сроду тут не водилось. Да и людей в селе
раз-два и обчелся. Дома заколочены сплошь.
Трудно укорениться в этой бесплодной земле.
Скорее скучно, чем страшно, лечь в нее, как умрешь.

Тем более что погост зарос кустарником. Только два
польских мраморных памятника и видны.
Странно – тут жили поляки. А наши кресты едва
заметны: поляки были богаты, а наши, понятно, бедны.

Сохранились руины усадьбы – колонны, даже балкон
торчит из стены. Штукатурка, битый кирпич.
Церковь тоже в руинах – ни батюшки, ни икон.
Бронзином выкрашен гипсовый сельский Владимир Ильич.

Ни школы, ни поликлиники, ни сельсовета, а за
хлебом тащиться пешком часа полтора.
Человек глядит на поплавок, потом прикрывает глаза.
Одолевает сон, и это же надо – с утра!

Бегут водомерки, загребает жук-плавунец,
щебечет какая-то птичка – с чего это ей взбрело?
Человек вспоминает: тут жили и дед и отец,
но это было давно, и кладбище заросло.

Старуха размоченный хлеб крошит посреди двора
на потребу серым воробушкам и медленным голубям.
Птиц, конечно, разгонит соседская детвора,
но птицы снова слетаются. Каждый день, полупьян,

банщик бани номер четырнадцать садится на табурет
у входа в учреждение, где моется весь криминал.
Похож на товарища Пельше – хоть нарисуй портрет,
а тоже прикармливал птиц – пальцами переминал

мокрый мякиш, поглядывая исподтишка
на рабочих девок, что через двор идут
все туда же, в баньку, – небось ублажить дружка:
всякий знает, чем девки занимаются тут.

Почитай целый год, как цветами завален двор.
Вот и сейчас плечистый в плаще притащил букет.
Год назад тут был застрелен известный вор
в законе (который есть, а не в том, которого нет).

Какие розы в апреле! Нет им цены!
Багровые, крепкие, высокие – боже мой!
Грех такие на ночь оставлять у стены.
Как стемнеет, старуха унесет их к себе домой.

А утром стульчик складной вынесет на крыльцо
и будет сидеть, на девок поглядывая по временам.
У нее хорошая память – знает их всех в лицо.
А была б разговорчивей – знала бы по именам.

килька в томатном соусе вор в законе народ в беде
все смешалось в доме облонских но так везде
все счастливые семьи похожи на несчастливые не отличить
отойди от меня сатана молод меня учить

я выучен черной тоской выкручен изнутри
но я не слепец и вы не поводыри
мне некуда вас вести как и вам меня
что ж ты милая смотришь искоса голову наклоня

так нельзя смотреть но петь об этом возможно так
можно петь о сиренах кентаврах о случайном рояле в кустах
о затмении разума или о параде планет
о старушке из девятнадцатого разглядывающей в лорнет

зарю двадцать первого впрочем это смотря как считать
от рождения от сотворения даже бог приходит как тать
тем более мы обобрав до нитки ближних а также себя самих
ходим по кругу крадучись а надо бы напрямик

каток раскатывает асфальт поднимается пар смоляной
работяги с лопатами прокладывают иной
путь в иное время свободное от часов и календарей
ископаемый хронотоп топчется у дверей

Кино отличается от реальности тем, что оно
всегда завершается где-то так через два часа
после начала сеанса. В фильме предрешено
все – любая внезапность, трагедии и чудеса.

Каждая сцена имеет как минимум пять
дублей; в реальности нет вариантов, она
однозначна, она не повторится опять,
а пленка стрекочет, напоминая жужжание веретена.
Можно ее оборвать или назад отмотать —
и нить сюжета потеряна. И снова обретена.