Борис Херсонский - Кабы не радуга

В подвалах лежали предки и стояли бочки с вином.
Вино в этом мире – предки в мире ином.
Лакеи стояли в ливреях, а в латах была пустота.
Но латы тоже стояли, заняв у дверей места.
Играл клавикорд. Пощелкивал метроном.
Один и тот же пейзаж – окно и поверхность холста.

Раз в год сюда приезжает автобус – группу выводит гид.
Заброшенный замок, стареющий сад, изысканный вид.
Кто не боится гробов, может спуститься в подвал.
Гид рассказывает, что в юности часто там ночевал
и видел прозрачных призраков, утративших совесть и стыд,
лишенных крови и плоти, одежды и покрывал.

беленая хата зеленая калитка
на подоконнике кошечка-копилка
здесь доживали два фашистских недобитка
немецкий прихлебатель и немецкая подстилка

потому как воевали немцы с эсэсэсэром
они из автомата а наши из винтовки
а она лежала с ихним офицером
он в столовке фрицев был по части готовки

потом их повязали безусловно судили
по пятнадцать лет негодяям впаяли
пусть скажут спасибо что только посадили
пусть скажут спасибо что не расстреляли

а они и говорили спасибо что не сдохли
спасибо что вернулись и друг к дружке прибились
потому как еще в школе друг по дружке сохли
повезло что встретились когда освободились

а была б она подпольщица целка комсомолка
а был бы он разведчиком ордена усы и
под кителем эсэсэсэр лагерна наколка
значит смерть сталину спасение россии

клыки во рту когти на лапах и шерсть на холке
все это растет на нас как на хорошем волке
хвост поленом а уши торчком стоят на ветру
и голод обручем стягивает просторный желудок волчий
в любое время суток во рту вкус крови и желчи
особенно поутру
а утро туманное утро седое звени гитара
пой ласточка пой небесная кара
свети рассветное солнце в прорези облаков
лучи расходятся веером так им и надо
звенит колокольчик слышен топот мычащее стадо
движется под надзором волков
тише воды ниже травы хуже чумы проще пареной репы
такими выросли мы обитатели тьмы
хорошо что не слишком свирепы
что убиваем только ежели голодны
даром что не говорим а так все понимаем
если приходится туго хвосты поджимаем
а если смыкаем губы то клыки не видны

Сколько я себя помню, у этой парадной
(дом номер сорок восемь, квартиры один – двадцать)
стояла скамейка. На ней аккуратной, опрятной
группой сидели старушки, умевшие во всем разобраться.

Они знали, какой канал проходит через страну Панама,
а мы думали, что панамка – шляпка, признак рахита.
Они понимали в американской агрессии против Вьетнама,
знали, что умер сапожник, и сапожная будка закрыта.

Поэтому, чтобы подклеить подошву или набить подковку,
нужно за пять копеек три остановки тащиться.
Старухи помнили все, даже какую такую обновку
сто лет назад подарили Варьке – брошь, неплохая вещица.

Умерли их мужья, сыновья, состарились внуки,
с крыш исчезли антенны, вместо них на балконах тарелки.
А они все сидят на скамейке, положив на колени руки,
потому что вечность – это старушечьи посиделки.

Вещи хранятся до полного их истленья.
Очки покойного деда не улучшают зренья
исчезнувшего, но смирно лежат они
в футляре пластмассовом с бархатною подкладкой,
рядом с дипломом и первой школьной тетрадкой,
где пятерки выцветшим красным, куда ни ткни.

На столе бумага настольная. На бумаге – блики
осеннего солнца. Вещи – это улики,
доказательства тщетности познания и бытия —
онтологии, гносеологии, этики, прочих
марксистских наук, до крови людской охочих,
не признающих упадка, депрессии и нытья.

Остатки жизни тем и сладки, что сроки кратки,
как обломок в фольгу завернутой шоколадки,
забытой или оставленной про запас.
Прописные истины тем хороши, что бывают ложью.
Это относится к нашим победам, безбожью,
вселенской бездне, с нетерпением ждущей нас.