Борис Херсонский - Кабы не радуга

В пальтишке, перелицованном в ателье на углу
Ленина и Карла Либкнехта, со школьным портфелем,
в троллейбусе у окна, нос прижимая к стеклу,
сами учим уроки, сами кроватку стелем,

сами готовимся хрен знает к чему —
к подвигу, стройке в Сибири, смерти в застенке,
отдыху с девушкой в еще не обжитом Крыму,
роли в кино или к другой нетленке…

А еще была считалка о крыльце золотом,
на котором сидели (почему не на нарах?)
царь, царевич, король, и что с ними будет потом,
но что мы знали о страшных небесных карах?

Считалка кончалась словами: "Кто ты будешь такой?"
Где граница "я" и кто стоит на границе?
Главное – добежать и коснуться стены рукой,
дыр-дыра за себя! Ответ – на последней странице.

Находясь в осажденном городе,
понимаешь, что город защищают герои,
а осаждают враги.

Выбравшись из осажденного города,
понимаешь, что осаждают город герои,
а защищают враги.

Добравшись до бухты,
поднявшись на борт корабля,
выйдя в открытое море,
не смотришь на отсвет пожара
на небе над покинутым берегом,
не видишь разницы
между врагами и героями.

Твое внимание сосредоточено
на набирающем силу облаке,
идущем с запада.

Шторм неизбежен,
и да хранят нас боги.

Возвращение героя – не проблема.
Проблема – возвращение собственности.
Вернуть старую жену Пенелопу,
маленький остров Итаку,
слепого певца Гомера.
О боги, как философы не поймут,
что только возвращение отнятого,
реституция (плюс люстрация)
означает, что герой вернулся
и перестал быть героем.

"Ищи!" – кричат собаке,
и собака бежит, опустив нос к земле,
сосредоточенно перебирает лапами,
ищет и наконец проваливается в яму,
в которой находится мертвый зверь,
которого ищут.

Собака лает – никто не слышит лая.
Собака воет – никто не слышит воя.
Собака прижимается к пахнущей шкуре
мертвого зверя: она нашла.

Что касается самоубийства Бога,
то оно начинается со времени сотворения мира.
Бесконечному приходится возиться с пространством,

Вечному – со временем или того хуже – с Историей.
К тому же никак нельзя решить проблему
тепловой смерти Вселенной.

Продолжать начатое – самоубийственно,
вернуть все к исходной точке – тем более.

Получается, выхода нет.

Получается, выхода нет.

Хоть что-нибудь, да получается.

Когда бы бараны могли сочесть поголовье
собратьев, эти места обагривших кровью,
когда бы кто припомнил тоску коровью
по бычкам, свезенным сюда на убой…

Короче – здесь была бойня. На крючьях висели туши.
Незримой толпой в облаках летали травоядные души,
и стоял крылатый бык с золотой трубой.

Что они думали, умирая? А бог их
знает. Выживших не было. Не осталось даже немногих.
Украшают ворота две бронзовых головы круторогих.
Прямоугольный двор. Кирпичные корпуса.

Обреченный проблеет проклятье своей породе.
Неизбежность – живое, покрытое шерстью, на входе,
на выходе ребра, окорок, колбаса.

Теперь здесь гостиница – не то чтобы из шикарных.
Старые фото на стенах снов не внушают кошмарных.
Девицы в коротком восседают у стоек барных.
В номерах старинная мебель, накрахмаленная постель.

Мясные блюда здесь готовят хуже, чем рыбку
или овощи. Человек имеет право на глупость или ошибку.
И мы засыпаем, веря, что это – отель.

Говорят, что для ребе Юдла поймали щуку, крупную,
на живца.
В этой щуке ребе узнал воплощенье родного отца.
Что сказать? Покойный и впрямь был не в меру зубаст.
Должнику ни дня отсрочки при жизни, бывало, не даст.

Вот лежит он на блюде – большая кошерная фиш.
На еврейской посуде душою не покривишь.
Для бывшего ростовщика огромная честь,
если собственный сын, раввин, его согласится съесть.