Борис Херсонский - Кабы не радуга

Впрочем, кто это – все?
Я один звоню ему иногда.

А вот эта, в шляпке с вуалью
(наследство недавно скончавшейся бабушки),
сказавшая тогда: "Ребята, сегодня вечером
я хочу видеть вас всех у себя",
на прошлой неделе кричала в трубку:
"Я никого не хочу видеть! Вообще не хочу!"

Могла бы и не кричать: все знают,
что она совершенно ослепла – диабет.

Впрочем, кто это – все?

Одно утешает: портреты на заднем плане
находятся, скорее всего, в еще более плачевном состоянии.
И флаги – тоже.

А этот – как его звали? – говорят, недавно умер.
Он жил один, никого из родственников.
Надо бы сходить по адресу, узнать, что и как,
но он живет (или жил?) далеко, и сил нет добираться.

А вот этого, усатого, который работал под Сталина
и однажды совершенно серьезно сказал мне,
что охотно расстрелял бы меня при случае,
я сегодня встретил в комиссионном магазине.
Он интересовался курительными трубками
тридцатых – сороковых годов.

Единственный выход – пуститься в плавание; вода
растворяет все, пора вытаскивать невода.

Встревоженная макрель сбивается в серебряные шары,
акулы бы рыб щадили, коль были б добры,
тем, кто стар, пора выходить из игры.

Колесо мирозданья, цепляясь за колесо
истории или сансары, как при игре в серсо,
крутится на фаллическом плотном штырьке.

Господь просит цыганку погадать по руке.

Цыганка глядит на линию вечности, ногтем ведет поперек,
говорит ему то, что сам Он миру предрек.

Переваливаясь с ноги на ногу, опираясь на жердь,
как Сфинкс говорил Эдипу, вечер на трех ногах,
мать в постели, отец в гробу, легкая смерть
на дороге, есть время поговорить о богах,
их сварах, любви и ревности, прежде чем слепота
поразит мудреца. Мир не тот и старость не та.
А душа все поет и хлопает в ладошки, скачет; ей
дела нет до тела, до нескольких дней,
которые ей остались, пока Господня рука
не остановит на трех ногах скачущего мозгляка.

Никогда не любил Византию. Ее царей, куполов,
сперва ослепленных, потом отсеченных голов.

Никогда не любил Византию. Всегда любил
ее песнопенья, мозаики, звон кадил,
глазастых святых, держащих храмы в руках,
начало Премудрости – Божий страх,
конец Премудрости – людское бесстрашие. Вот
Премудрость создала себе дом на семи столпах,
стоит на площади, в гости людей зовет,
стоит, нагая, рукой прикрывая пах.

Русские вывезли из Византии все то, что там
куда-то годилось – музыку, веру, икону —
и расставили по местам.

Никогда не любил морских путешествий. Лодка казалась мне
черным жуком, лежащим на выпуклой плотной спине,
гребущим черными лапами по лазурной волне.
Не любил морских путешествий. Для чего теперь я плыву,
привязанный к мачте, кажется, наяву,
слыша пенье сирен, а у гребцов в уши залит
воск, и они не слышат, а у меня болит
вера. Сирены Византией обращены
в ортодоксию. Они оглашены, крещены, прощены,
золотые кресты горят между белых крыл,
под которыми Верный верных своих сокрыл.

На пути в Византию даже сирены поют в унисон
гимны Пречистой Деве, погружаясь в последний сон.

Никогда не любил Византию…

Несколько дней и лет двести тому назад
курфюрст велел насадить обширный фруктовый сад.
Поблизости был источник чистой целебной воды.
Весной наблюдались цветы, а летом вкушались плоды.
Каждый раб песенку пел на собственный лад.
Каждый раб трудился, и Бог благословлял труды.

Композитор был выписан из столицы на десять лет.
Домашний театр пел оперы и танцевал балет.
Курфюрст сам у себя покупал в первый ряд билет.
А вечером карты – на даму ложится валет.
Курфюрст, как был помоложе, был тоже по части дам,
но сельскую местность всегда предпочитал городам.

Конечно, колеса кареты увязали в грязи.
Курфюрст кричал на извозчика, а тот – на коня: вези!
Конь втягивал голову в плечи и тянул что есть сил,
но лишь разгонится – кучер его тормозил.
Домашний священник никогда не сходил со стези.
На Царских вратах Марии дарил цветок Гавриил.