Борис Херсонский - Новейшая история средневековья

Сцепленье, расхождение, сплетенье
трех нот в грегорианском песнопенье.

Теченье-лопотание потока,
латыни шелестящая осока.

Здесь символ Агнца видит символ Рыбы
глядясь в быстротекущие изгибы.

Здесь крест сияет меж рогов оленя,
здесь просит лев: «Прими мои моленья!»

Здесь скалы говорят о твердой вере,
полет голубки – о грядущем веке.

Здесь, пошатнувшись, можно опереться
на что угодно. Жаль – не отогреться.

Здесь яд светлеет, смешиваясь с кровью
и ангел ставит камень к изголовью.

Человек никогда не бывает один. Рядом
Или, вернее, над, глядит немигающим взглядом
Господь, а в подполье мышью скребет Сатана.
Иногда он выскакивает на пружинке.
Это он, я знаю его ужимки,
Да и тень на стене хорошо видна.

Я бросаю в него чернильницей. Мимо!
Он смеется беззвучно, рожи корчит незримо,
По стене растекаясь, причудливое пятно,
Напоминает, опять же, исчадье ада.
Из окна доносится блеянье стада,
И вечерний свет заполняет окно.

Городок сжимается, в небо выставив шпили.
Ратуша и Собор. Кто знает, зачем мы жили?
Между Спасеньем и гибелью, как между двух огней,
Между матерью и отцом – духовной и светской властью.
Между бездной и бездной. Между страстью и страстью.
Спит душа. Холодные звезды стоят над ней.

В тот вечер ко мне пришел школьный товарищ
в епископском облачении. Он предложил мне
исповедоваться и причаститься. Предложенье,
которое не отклоняют. Потом он помазал
меня освященным миром, сказав: Благодарите!
Этим святым помазанием Господь Иисус прощает
вам все грехи, которые вы совершили.
Скоро за вами придут. Не пытайтесь скрыться.

Еще бы я не пытался! По сути, все эти годы
были попыткой скрыться. Довольно часто – удачной.
Тело – под рясой или плащом.
Лицо – под стальным забралом,
или, если свезет, под карнавальной маской.

Не помню, как спустился по склону холма, продираясь
сквозь низкий бурый кустарник. А вот и берег
полноводной реки. Еще минута, я в лодке.
Отталкиваюсь веслом. Течение лодку уносит,
уносит быстрее, чем нужно. Намного быстрее.

Я оглянулся, но вместо холма увидел
огромного старика, поросшего красно-бурым
кустарником, чахлым еловым лесом.
Старик сидел неподвижно, охватив лодыжки руками,
упираясь мохнатым подбородком в колени,
вытянув губы трубочкой, глядя
прямо вперед неподвижным стеклянным взором.

Я трижды перекрестился. Но видение не исчезло.

Улочка слишком узка. Когда из окна
льют нечистоты – не увернуться. В столице
дела обстоят иначе. Там повсюду видна
рассудительность герцога, да продлится
время его владычества! – молится вся страна.

Там вдоль домов – канавы. На каждом доме балкон
закрытый, но с круглой дырой в полу. Оттуда
вниз низвергаются желтые струйки, или слышится стон:
кто-то выдавливает экскременты. Ночная посуда
там не нужна. О, герцог! О нас позаботился он.

Конечно, по улице ходят посередине, гуськом.
Опять же запах. Но лучше с плеском в канаву,
чем прямо на голову. Даже мечтать о таком
прежде не смели. На площади видишь ораву
восторженных граждан. Герцог сидит верхом

на любимой кобылке. Как любимой? Это вопрос.
Всякое говорят. Скотоложство – личное дело
скотоложца. Пустяк, если вспомнить горбатый нос
герцогини, ее большое, должно быть, дряблое тело,
собранный на макушке узел седых волос.

Закипая, огромное облако заполняет весь небосклон.
Но толпа не расходится. Также и смена столетий
не мешает сброду сбегаться со всех сторон,
чтобы увидеть как герцог, епископ и некто Третий
посредине площади плотью выкармливают ворон.

Во времени, как и в пространстве, есть святые места.
Места паломничества. Здесь нечестивых уста
в кровь замолкают, припадая к подножью Креста.