Борис Херсонский - Кабы не радуга

Чистенький городок, вернее, почти деревня.
Ей лет восемьсот – возраст почтенный, не так ли?
"Макдональдс" стоит на месте, где стояла харчевня.
Фонарь заменяет пламя в смолу обмакнутой пакли.

Все остальное – на месте. В войну здесь не бомбили.
Бомбить было нечего. Разве что старый коровник.
И люди остались точно такими, как были.
Румяная самка в котел погружает половник.

В широкой улыбке блестит золотая коронка,
из выреза и рукавов выпирает могучее тело.
Во дворе отец учит сына колоть поросенка.
Сыночек колет охотно, но неумело.

Довольно праздничной пищи ненасытным утробам.
Задубело на холоде белье, что вчера постирала.
Ангелы с грешниками скачут по белым сугробам.
Из кирхи доносятся звуки рождественского хорала.

солдаты строем идут по оси абсцисс
бомбы строем летят по оси ординат
военный в сущности желтый цветок нарцисс
разве только ранен при форме и орденах

это наши друзья летят на наших врагов
это бомбы наших друзей падают на города
это наши враги дрожат при звуке шагов
наших друзей решительных как всегда

это простой двумерный чертеж войны
простой как правда или простой как ложь
все подтянуты все хороши стройны
это ведь не война это ее чертеж

чертеж от слова черт хвост витой под полой
под фуражкою с козырьком изысканные рога
равенство это когда землю сравняют с землей
землю нашего друга с черной землей врага

"Аллилуйя!" – поют монахи в черном и белом,
полупрозрачные или тучные телом.
"Аллилуйя!" – слышишь? Откуда голос в монахе?
Счастлив тот, кто родился в покаянной рубахе,
со свечой в руке, с крестом или кадилом,
чтобы петь "Аллилуйя" в темном мире постылом.

Хорошо сотворить остров святости в море разврата.
Впрочем, брат иногда, сопя, влезает на брата,
и тогда затопляет остров житейское море.
Но хор поет "Аллилуйя" – и все исчезает в хоре.
Хвалите Бога! Но смоль кипящую лили
в глотки братьям, что Бога не так хвалили.

Хор поет "Аллилуйя" в высотном трехнефном соборе.
Хор поет "Аллилуйя", и все исчезает в хоре.
И высится кафедральный каменной серой громадой.
А часовни растут, как грибы, за монастырской оградой.
И могилы растут, как грибы, на монастырском кладбище.
Говоришь о посте, а мечтаешь о жирной пище.

Или бес нашлет виденье – бабенку с рожей бесстыжей,
а ты – старик с животом и паховой грыжей,
а она поднимает до подбородка рубаху
и что непотребно – кажет в лицо монаху.
И сосцами трясет, и откидывается, и хохочет.
Монах поет "Аллилуйя!" – а она подпевать не хочет.

Не то чтобы унываю,
просто нигде не бываю.
Скоро не буду и здесь.
Или буду – повсюду.
Или просто не буду.
Или буду не весь.

На старую этажерку,
задвинутую в уголок,
несчастья соседей сверху
льются сквозь потолок.

Подставлен таз. Все убого.
капли стучат о дно.
Было много у Бога,
а осталось одно.

"Союз нерушимый" сыграют и хором споют.
В мире – полный абзац. В доме – полный уют.

В смысле – салат, шпроты, сметанный торт.
Пылесос отработал свое. Вата лежит между рам.
Есть даже снег за окном, что редкость у нас. И черт
с ним – растает, подмерзнет, опять гололед по утрам.

Меня уложат в полпервого. Какой там сон!
Ходит мышиный король – семь голов, семь корон.
Дядя Леня Бернштейн лабает "Шестнадцать тонн".

Пары встали из-за стола, пытаются танцевать.
Неужели им всем есть о чем подумать и что скрывать?

Левый доход, убеждения, служебный роман —
жена уже написала в местком-партком.
Доктор ЭнЭн имеет доступ к морфию, поэтому наркоман.

Я наконец засыпаю. Проснусь седым стариком.

Брезжит сквозь щели в ставне отсвет зимнего дня.

Подсыхает кусочек торта, оставленный для меня.

Ночь темна – не бывает ночей темнее.
Все звезды, кроме одной, погасли.
Звезда летит, и три царя идут вслед за нею
туда, где Мария, Младенец, пещера, ясли.