Борис Херсонский - Кабы не радуга

высохшие русалки на дне пересохших речек
черны и скрючены как фитили догоревших свечек
старые лешие среди вырубленных лесов
посажены в погреб и заперты на засов
несладко за радиатором нету печек
жмется к стенке бесплотный шерстяной человечек
вздрагивая от тиканья электронных часов

лукоморья нет пел высоцкий мы подпевали
пивные бутылки об угол стола открывали
глядели на город ночной сквозь отраженья свои
в оконных стеклах в витринах в небытии
твердела эпоха отливавшая блеском стали
руководитель смотрел сквозь нас в дальние дали
в центре шли пиры на окраинах шли бои

человек окраин молча сидел в окопах
или ноги ломал на партизанских тропах
или полз по-пластунски с широким штыком в зубах
слушая скрип подвод или пение птах
на подводах везли девиц победителям на потребу
с ангелами наперегонки самолеты летели по небу
а выше лишь ясные звезды и черный страх

Возьмитесь за ум! Но мы
давно не в своем уме.
Никто не боится тьмы.
Боятся того, что во тьме.

Хоть бы песенку ангел спел,
хоть бы искорку высек Бог,
хоть бы песенку – всех-то дел,
хоть бы спичкой – о коробок.

Сдирая со стен обои, видишь листы
старых газет – нечто вроде подкладки.
Рабочие трудятся. С церквей сшибают кресты.
Все ходят плечом к плечу. Враги бегут без оглядки.

Неграмотность ликвидирована. Все способны прочесть
тексты докладов, резолюций, постановлений.
Отечество славят прилежно – то, которое есть,
но скоро не будет – и никаких сожалений.

Никто никогда юбилей не встретит ударным трудом.
Усатый вождь не будет стоять за штурвалом.
Дело за малым – изнутри перекрасить дом,
пока не рухнули стены, упрятав нас под завалом.

Перед тем, как уснуть, он представляет себе
елизаветинские балы.
Высокие своды, натертые воском полы.
Золотой орнамент, как паутина, затягивает углы.

Голубой камзол, атласная алая лента, белый парик.
В мечтах ему тридцать – уже не юноша, но еще не старик.
Почему-то еще мелькает в прозрачной рубашечке Лиля Брик.

Она не отсюда – и все же лезет и дразнит взор,
выпуклости тела прекрасней альпийских гор.
Играет военный оркестр. Поет архиерейский хор.

Прекрасный фарфор, столовое серебро.
Седина, которая в голову, и бес, который в ребро.
Свое мужское достоинство плюс чужое добро.

Так настоящие русские люди жили и ты живешь —
чистопородно, беспримесно, скучно, ядрена вошь,
где-то за океаном свобода, делай что хошь,

например, славистику преподавай или пиши
силлабические стихи, дольником не греши.
Паче чумы – верлибр. В нем погибель русской души.

Перед сном мысли сливаются в мутноватый поток.
Не поймешь – то ли питерский бал, то ли московский
каток.
Ты один. Никто не видит, как дергается локоток
под простыней, выпирающий острым углом.
Жид ударился оземь, обернулся хохлом.
Над кроватью в рамке висит почетный диплом.

волей-неволей ощущаешь в душе своей
присутствие постороннего потустороннего с течением дней
ты уменьшаешься оно известно растет разрастается вширь
приходи в сознание вот под нос нашатырь

вот и койка больничная и в трещинках потолок
вот и мертвая школа а в ней живой уголок
кролик вращает мордочкой белые крысы снуют
вот крестьянка работница про местный домашний уют

выкройки жизни приложи к лоскутку лоскут
прострочи машинкой приладь туда откуда растут
длинные девичьи ноги где как поэт писал
средоточие всех желаний телесный спортивный зал

взбираешься на канат березка прыжок кувырок
десять пишем и десять в уме и пятерка впрок
опять парикмахер твой детский мозг обкорнал
ногами вперед тебя занесли в журнал

Обнимаешь ствол дерева, как ногу матери в те года,
видя огромное тело, сужающееся к голове.
а все еще хочется стать меньше, чем был тогда,
например, зеленым кузнечиком в рыжей траве,