Борис Херсонский - Кабы не радуга

Ох, инстинкт половой, перчик кверху головой,
мягкие перинки да жаркие тела.
Что за курва Одесса, хороша собой,
под румына да под немца радостно легла.
Радостно легла да коленки развела,
что за бедра, что за грудь – богата и бела!

Богата да бела, упруга, хороша.
А тут еще и Масленица – веселись, душа!

Как на Масленой неделе
на жида петлю надели,
а веревка лопнула
и жида прихлопнула!

Лещенко поет про Дуньку да про жирный блин.
Оккупационная ранняя весна.
Сталин с Гитлером сцепился, с исполином исполин,
кинолента крутится, концовка не ясна.

Хороша Одесса, даже если мир в огне.
Отступают коммунисты глубже на восток.
Банка с веточкой каштана стоит на окне.
Клейкие чешуйки раздвигает листок.

Шестая часть суши заляпана красной краской.
От Москвы до окраин идет человек, озираясь с опаской.
Хочу почерпнути Дону немецкой каской.

Хочу скосить под корень, а лучше бы выдрать с корнем.
Хочу быть смелым, сильным, смиренным, покорным.
Быть меньшим хочу, чтобы бóльшим быть в мире горнем.

Хочу давить из себя раба, чтоб меня полюбил Хозяин.
Хочу вернуться в Москву с самых окраин.
Не бойся меня, Авель, я брат твой Каин.

Нас Ева качала с тобой в одной колыбели.
А теперь мы выросли, голоса огрубели.
Бог дал нам цель, но мы не достигли цели.

Я хочу вернуться под гнет, быть винтиком, шпунтиком,
пешкой.
Ты надоел мне, Авель, со своей суетой и спешкой.
Уйди с дороги, брат, не смотри на меня с усмешкой.

Рассветные облака на сероватом фоне.
Мороз прихватил траву и листву под ногами.
Я знаю толк в блеклом, чуть розоватом тоне.
Я разбираюсь в птичьем, воронье-грачином гаме.

Наречья грачей и ворон напоминают сходством
славянские языки – все понимают друг друга.
Но птицы ходят, будто гордясь превосходством,
земля покуда не смерзлась – черна, упруга.

И нас пока холода до костей не пробрали.
И наши тела упруги, мягче полена.
Вселенский разум твердеет в хрупком кристалле,
и это заметней среди осеннего тлена.

За чертой городской, где меньше трудовой дисциплины,
геометрии, алгебры, точной науки школьной,
я иду – двуногая тварь, созданная из глины,
подальше от магистрали, дорогой узкой, окольной.

При передаче легенды из уст в уста
слова стираются, меняют свои места:
сатир обернется грифоном, грифон – кентавром,
испанский еврей – венецианским мавром.
Лучше легенду прочесть с листа —
папируса ли, пергамента, годится также и свиток
в свинцовом футляре, выдержанный в пещере
посреди пустыни. По крайней мере,
становится ясно: пустыня не так пуста,
и жизнь – небольшая прибыль, и смерть нам не в убыток,
и если не можешь заснуть – сосчитай до ста.

О нем известно немного:
был создан из праха земного
и снова вернулся туда,
в материю или в пустоты,
все горести и заботы
оставив нам навсегда.

Материя нам дается
в ощущениях. Дух смеется,
услышав эти слова
от материи бездуховной,
бездушной, подлой, греховной,
на ноги вставшей едва.

Она теснится в маршрутках
и слушает, как орут, как
поют внутри головы
надсадные песни эпохи.
Не то чтоб дела ее плохи —
сама она дрянь, увы.

Среди пустот мирозданья
любая искра сознанья
на паутинке висит.
Настала пора туманов.
Спадает кора платанов
и дождичек моросит.

Можно книгу читать в ночи при свете свечи,
слушать премудрых старцев, галдящих наперебой.
Вот так жизнь! Сначала учись, а потом учи,
а в старости слушай, как учат обученные тобой.

Вокруг тебя молятся, варят, скребут, метут.
Ставят посуду на стол. Потом несут от стола.
Греют воду в тазу. Сначала цветы цветут.
Потом вызревают плоды. Потом все сгорает дотла.

Это всего лишь буквы, сцепленные в слова,
строка бежит за строкой. Но рядом с тобой
крутится веретено, вращаются жернова,
люди ложатся в землю, земля зарастает травой.
Глаза отведешь от книги – и закружится голова,
увидишь, как духи Вселенной кружатся над головой.