Борис Херсонский - Кабы не радуга

Этот мир просторен. В нем найдется место всему.
Крик младенца, песня калеки, предсмертный стон.
Но как вместить в своей душе и в своем дому
все, что есть в этом мире благословенном, будь проклят он?

Они кричат: вот кто вывел нас из Египта —
это златой телец,
отлитый из украшений – цепочек, сережек, колец,
вот кто вел нас в пустыне, наставив вперед рога,
вот кто поможет нам одолеть врага!

Вот на кого мы наденем ярмо, вот кто вспашет нам
землю обетованную, вот кто чужим племенам
укажет дорогу изгнания до скончанья времен
(впрочем, какое дело нам до чужих племен?).

И златой телец оживает, мычит, нагибая главу,
пьет златую водицу, щиплет златую траву,
головой тяжелой поводит, напрягает мышцы спины,
с губ роняет тяжелые капли золотой тягучей слюны.

Говорит: вернемся в Египет, где разливается Нил,
в дом рабства, насилия, который вас сохранил,
в цепях, да не в обиде, как у нас говорят
кусты терновника, что не сгорая горят.

Нехорошо человеку быть одному – так говорил Господь.
Но иногда хорошо! – возразил товарищ Сенека.
Самого себя человеку не побороть.
Приходится днем с огнем искать человека.

Чтобы челюсть ему сломать, вломить ему между глаз
или в дых, чтоб согнулся, отдал все до копейки.
Горит фонарь. По брусчатке гремит "КамАЗ".
Человек вниз лицом лежит вдоль садовой скамейки.

Нехорошо человеку так ночевать одному,
особенно в ноябре, когда жизнь не кажется раем.
Два ангела в черном оперенье подходят к нему,
говорят: проснись, бедолага, мы с тобой поиграем.

А теперь до весны в темной хате сиди,
жги лучину,
щи пустые хлебай да соседок суди,
не по чину
нам свеча восковая, поди,
денег – ломаный грош, вся зима впереди,
словно мышка, чахотка скребется в груди,
ты одна-одинешка, попробуй найди
хоть какого мужчину.

Хоть какого невзрачного, но мужика,
чтоб с елдою,
пусть лежит на печи, согревает бока,
а с запою
пусть мычит и скулит, пусть трясется рука,
все равно – хоть калеку бы, хоть старика,
хоть пришельца убогого издалека,
хоть утопленника, что сгубила река,
черта с конской стопою.

А покуда деньки словно в щелку глядят,
от восхода
до заката одеть не успеешь ребят —
время года
таково, что легко удавиться с тоски,
словно бедное сердце сжимают в тиски,
словно дух подневольный стучится в виски,
и душа унывает, разбита в куски,
и лежишь как колода.

Хочу ребенка от дуче.
Хочу ребенка от фюрера.
Хочу ребенка от дьявола.

Вечный инстинкт материнства.

Листва с ореха, стоящего посреди двора,
обвалилась за ночь. Сегодня с утра
температура немного ниже нуля.
Покрылась белым земля.

Не слой, скорее какой-то налет,
напоминающий плесень, но это лед.
Через час он исчезнет. И первый мотор
с ворчаньем покинет двор.

Вот и все наши новости. Где-то идут бои.
Ясно, кто там чужие, а кто свои.
Где-то ставят задачи и выполняют план.
Где-то ждет братана братан.

Он лежит на крыше, приклад – к плечу,
рано утром он поставил свечу
живой мишени за упокой —
обычай у нас такой.

Убивать без молитвы Господь не велит,
а с молитвой и пуля быстрее летит,
и убитый не мучится, он – мишень.
Начинается новый день.

"Что несешь, праведник, в тряпице цветной?" —
"Мудрость, святость и Божий страх – котомка полна". —
"Доброе дело! А у меня товар иной:
безумие, похоть, хула, есть немного вина.
Давай поделюсь с тобой, а ты поделись со мной".
Праведник говорит: "Отойди от меня, сатана!"

И я отойду – сначала так, а потом совсем отойду,
а он под грузом сияния, по узкой тропке, к Петровым
вратам.
Ворчит: "Вот, встретил нехристя на беду,
сошел бы, грешный, в подземные норы к демонам и кротам,
видно, так уж ему написано на роду,
пусть во веки веков остается там!"

А сошел бы с тропки, сел бы со мной на траву,
я расстелил бы на камне скатерку, выложил хлеб да нож,
рассказал бы праведнику, как на свете живу,
выпил бы с ним вдвоем, – так ушел, не вернешь.
А праведник думает: "Знаю вашу братву!
Хлебом накормишь, а после ножом пырнешь".