Борис Херсонский - Кабы не радуга

Святость живет в пещере или в пустыне,
что звучало на греческом, зазвучит на латыни,
но и этот язык умрет, и напрасен труд
переводчика, переписчика, переплетчика! Все же,
что пером начертано на телячьей коже,
нелегко навсегда положить под спуд.

Плоть Христова больше тонкого, пресного теста.
Расписные буквицы ярче значения текста.
Воплощение лучше мысли, звук веселее, чем знак.
Страж вернее ангела, припавшего к изголовью.
Любовь тяжелее того, что обычно зовут любовью.
Жизнь страшнее того, что приснилось нам в детских снах.

Через три шипа, не лежащих на одной прямой,
можно провести одну камбалу, притом только одну.
Если бы камбалу живой отпустили домой,
она бы, булькнув, спокойно пошла ко дну.

И лежала бы на боку и не всплывала со дна,
поскольку воздушная ванна для рыбы крайне вредна.

Как по мне, рыбный ряд не лучше мясного, хоть
пахнет иначе, особенно летом, в жару.
На железном прилавке расчлененная рыбья плоть.
Зеленые мухи – свои люди на этом пиру.

Подымается к небу одесскому рыбий дух.
Цены падают, особенно после двух.

Мертвый судак озирается по сторонам.
Слева – хвост сома, справа – выпотрошенный пеленгас.
Продавщицы кричат друг на друга, но нам
почему-то кажется – это они на нас.

За то, что мимо идем, товар у них не берем.
За то, что молчим, как рыбы, и как рыбы умрем.

А там все равно – на боку лежать или в связке висеть.
Ничего с собою не взять, но если хочешь – бери.
Потому что с неба на землю брошена сеть,
и те, кто сделал это, – бывшие рыбари.

Побывай в рыбьей шкуре, очищенной от чешуи.
Наготы не стесняйся – вокруг свои.

Отчего говорят, что сибирский валенок туп,
как товарищ старший сержант, одетый в овчинный тулуп?
Да и сибирских валенок на нем не один, а два.
В ушанке греется красноармейская голова.

Стоит на лагерной вышке, сибирский языческий бог,
смотрит, чтобы из лагеря часом никто не убег.

А куда бежать – лучше на нарах лежать,
закашляться, слабой рукою слабое горло зажать,
да самого себя придушить не с руки.
И все хочется жить, стране вопреки.

Не нужен стране человек изможден,
изможден, осужден – считай, не рожден.

А себе еще пригодится на малый лагерный срок.
Его сам товарищ старший сержант на вышке стерег.
И в архиве папка его черты сохранит навсегда,
даже если время смоет его с лица без следа.

Время смоет его с лица. Но у времени нет лица.
Разве только рябая рожа усатого подлеца.

Человек выжил, выжат, говорят, как лимон.
Речь его – один бесконечный бездумный стон.
Дали справку и пенсию. Обещали восстановить
в ленинской партии, если разучится выть.

Но ничего, кроме воя, не умеет беззубый рот.
Иногда бывают слова. Но кто разберет?

Они толкутся вдоль железнодорожных путей,
тащат баулы, тянут за ручку слабоумных детей,
рожденных эпохой – при минимальном участии
взрослых людей.

Водянистые глазки, белесая челка, неровный ряд
зубов, бессмысленная улыбка, рассеянный взгляд,
серо-коричневый мешковатый нелепый наряд.

Поезда замедляют движение, выпускают пар,
вдоль перрона носят пельмени, иной съедобный товар
или плюшевые игрушки – страшней, чем ночной кошмар.

Кто знает, мама, куда мы едем мимо всей немоты,
что мелькает в окнах, березки, потом кусты,
снова березки, сосны – и так до наступления темноты?

Редко-редко мелькнет деревушка, церковные купола,
станционный памятник Ленину, гипсовые тела
неизвестных солдат или Родины, что людям жить не дала.

Зато бронзином наведены имена на белой доске,
зато грибов навалом в местном леске,
тут всегда найдется место тебе и твоей тоске.

Но мы проезжаем мимо. Куда это мы собрались?
Неужели туда, откуда мы все взялись, —
в глубоководное облако, в подземельную высь?

эти странные мысли протоптавшие тропку
в детскую голову в черепную коробку
вроде им там как дома не выманишь их наружу
ни в августовскую жару ни в январскую стужу