Борис Херсонский - Кабы не радуга

Но что за огромная рыба, Господи,
что за огромная рыба!

Объяли воды до самой души.
Плыви, Иона, и впредь не греши.
Вот тебе жабры – ими дыши,
вот плавники, Иона. Плыви,
рыбьим ухом слово Господне лови.
Серебрись чешуею, глазами вращай,
Господь прощает – и ты прощай.

Но что за огромная рыба, Господи,
что за огромная рыба!

Буря утихла. Прозрачна вода.
Глубоководные города
наполнены жизнью. Что за народ!
Присоски, щупальца, рыбий рот,
клешни, усики и шипы,
рифленые панцири. Видишь, вот
кто-то кричит из толпы:
видишь, пророк Иона плывет,
жабрами шевеля,
весь морскою травой оброс.

А корабль уцелел, и пьяный матрос
восклицает: "Ребята! Земля!"

Тем хороша поминальная хвоя,
что между елками ходят, воя,
серые волки, медведи ревут,
грибники наполняют лукошко,
взвоешь и ты, потерпи немножко,
потому что долго тут не живут.

Жарко топят кирпичную печку,
по бревну идут через речку,
хоть в речке по щиколотку воды.
Ходят в хлеву домовые и куры,
мужики – бездельники, бабы – дуры,
но весною тепло и цветут сады.

Что ни приснится – всегда к убытку.
К Пасхе Христовой покрасят калитку,
побелят хату раз в десять лет.
На проводы всею семьей – на кладбище:
как там мертвецы в предпоследнем жилище?
Потому что последнее – это свет.

Двор наполнен бранью, как колодец – водою мутной.
А тут еще и жара. Ну хоть бы дуновение ветерка!
В соседском мирке всплески ярости ежеминутной —
что не меняет сущности замкнутого мирка.

Странно, что голубь воркует и ласточка тонко свищет.
Странно, что бабка-татарка кричит на соседа: "Жид!"
Она не похожа на парус, но счастья явно не ищет
и не от счастья бежит. Да она и вообще не бежит.

Вот стоит столбом, руки в бока уперла,
Выпучены глаза, голова выдвинута вперед.
Боже, какая злоба из ее луженого горла,
словно лава из жерла вулкана, изливается через рот.

Это явленье природы. С этим не побороться.
Позавидуешь кошкам – спокойно лежат в пыли
или на травке, возле мраморного колодца.
Мы бы тоже лежали спокойно. Но, как видите, не смогли.

В ситцах невеста. В святцах – страдалица.
На распутье витязь. За поясом – палица.
Стоит болезный, на камень пялится.

Выбиты зубы. Долги просрочены.
Хорошо, что кабак стоит у обочины.
Век бы жил, не вылазил из вотчины.

Родовое имение. Или предание.
Родовые схватки – тоже страдание.
У братьев – раздор. У врагов – братание.

Вы там были, а мы там не были.
Не били баклуши. Пиво не пили.
Так стояли, ушами хлопали.

Все прохлопали – молодость вечную,
первую ласточку, первую встречную,
берег кисельный, реченьку млечную.

Тянем ладошку за подаянием,
если чем и гордимся, то покаянием.
Протяжным стенанием. У камня стоянием.

Похожий на этажерку маленький самолет
о пустяковую тучку хрупкий лоб расшибет.
Что касается тучи, всамделишной, грозовой,
самолетик в ней попрыгает на манер плясовой,
дергаясь под ударами молнии ножевой,
корчась от боли, как будто бы он живой.
За щекой грозы, как орешек, перекатывается гром.
Вот те, бабушка, крылышко, вот те аэродром.

Будто бы в жилах мотора кровь, а не бензин.
В кожаном шлеме пилот – тот еще сукин сын.
Скалит зубы, боится смерти и, пролетая над
позициями противника, бросает связку гранат.
Связка летит, взрывается, ударившись оземь, дым
подымается во все стороны. Враг стоит невредим.
Целится из трехлинейки, задранной к небесам.
Солнце сияет на шлеме. Кровь течет по усам.

Примитивный аэроплан. Примитивный автомобиль.
Крошечный танк ползет по степи, поднимая пыль.
Телефон на столе штабного. За версту слышишь звонки.
Тачанка с танком по полю боя бежит наперегонки.
Новорожденная технология. Ей расти и расти.
Ей всех нас погубить – и себя не спасти.
Солдатик несет граммофон – жалко бросить, тяжко нести.
Граммофон смеется, играет песенку: "Ты не грусти!"