Борис Херсонский - Кабы не радуга

плох солдат который не носит в ранце маршальского жезла
такой штык вколет тебе под ребро ни за что со зла
вколет разок-другой повернет и пока-пока
ты лежи на траве а он задаст храпака

потому что после убийства полезен здоровый сон
под одним одеялом с девочкой без трико и он без кальсон
лежит солдат весь покрытый шерстью не дует в ус
к нему приближается немец кричит хенде хох
или сдавайся рус
и солдат поднимает руки а девка прижав к себе простыню
тотчас роняет ее и остается ню

матка курка яйки бегают по двору
думает немец пойду яйки в каску себе соберу
на плиту поставлю каску яйки вкрутую сварю
в хлеву посмотрю кто говорит хрю-хрю

какое рыльце у ней и хвостик какой
в полковом котле Господь ее упокой

выходит солдат потягивается думает что за бардак
был бы в ранце маршальский жезл все бы сложилось не так

Ох, гляди, исковеркали всех тут:
вот, сынка заманили в секту.
Сходила. Ну чисто советский клуб.
Не знаю, чем ему люб.

Пастор рычит в микрофон свирепо,
псалмы поют наподобие рэпа.
И вроде зала полупуста,
а места нет для Христа.

То ли было дело в нашей церквушке —
служит юный попик, поют старушки,
тихо, проникновенно так,
будто мед на устах.

Диакон – тоже. Мужик запойный,
но фигура видная, бас пристойный,
службу выучил наизусть.
Дрожит рука – ну и пусть.

Снарядом левую оторвало,
ну на войне и похуже бывало:
Вот Петьку ранило в пах —
и умер для всех девах.

По субботам танцы – Дворец культуры.
Телки губы намажут, дуры,
зубы повыломают бычки
друг другу о кулачки.

Я после танцев там убирала:
мела окурки, кровь подтирала,
тряпку выкручивала – и опять
плевки и кровь подтирать.

А зимою, понятно, холод и голод,
вот молодежь и сбежала в город,
и я вслед за ними, курам на смех,
на фабрику, в швейный цех.

А село затопили еще при Никите,
стало воды им мало, глядите, —
разливное море, крест над водой,
и годы идут чередой.

Начало сказки. Жил да был уродливый гном,
рыл под землей рудники, что каторжный крот,
как крупный еж по ночам топотал под окном,
морщил высокий лоб, кривил саблезубый рот.

Не то чтобы был опасен. Но выходить во двор
по ночам боялись, разве что с фонарем.
Хотя фонарем не осветить бесконечный простор,
а тьмы достанет на всех, когда мы умрем.

Напрасно топочешь, опавшей листвою шуршишь.
Ночь важнее дня. В ней не найдешь следа.
Твой фонарь называется "летучая мышь".
Вдруг расправит крылья и улетит – что делать тогда?

Что делать тогда, что – теперь, что будет потом?
Скрипит закрытая дверь, и стены трещат по швам.
А город крепко стоит на ногах, притом
со славной историей, если верить словам.

На каждой площади конный памятник черт-те кому.
Перед каждой церковью бьет молочный фонтан.
А днем уродливый гном уходит в вечную тьму.
Там – рудники. Что он добывает там?

Говорят, там залежи скорби, тревог и забот,
стонов и вздохов, иных ископаемых мук.
Катит тачку гном, кривит саблезубый рот.
Его не видел никто, но многие слышали стук

в подполье ли, в подземелье – важно, что "под".
Под-кладка жизни умеренных-уверенных горожан.
А тут еще день нечетный и високосный год,
и фонарь "летучая мышь" летает, что твой кожан.

Девятый вал на десятый вал
бросает судно. Держать штурвал
устала рука. Гребцы давно
убрали весла. Море темно.

О, что за огромная рыба, Господи,
что за огромная рыба!

И сказал Иона: "Это мой грех
тянет в пучину всех.
Лучше уж я один утону,
чем всех потяну ко дну".

И за руки, за ноги, раскачав,
моряки бросают его. Закричав,
он уходит на глубину.

О, что за огромная рыба, Господи,
что за огромная рыба!

Тянут грехи – неподъемный груз.
Хрустальные купола медуз
проплывают мимо, прочь унося
ледышки щупалец. Конь морской
загибает хвостик спиралью. Мирской
жизни осталось на локоток.
На спине у краба – хищный цветок.
Вот вам и сказка вся.