Борис Херсонский - Кабы не радуга

Буду ботан, четырехглазый очкарик.
Буду в кармане носить карманный фонарик.
На уроке пения буду пищать, как комарик.

Буду носить шорты в клеточку и рубашку в полоску.
Буду делать прыжок, кувырок, березку.
Буду любить конфетку, нимфетку, розгу.

Буду стирать резинкой, буду трясти пеналом.
Буду платить за компот в буфете черным отмытым налом.
Мама, убей меня, пока я не стал каннибалом.

Перекладывать скудный наследственный хлам,
перетряхивать, складывать по углам,
пусть лежит-гниет в узлах и мешках,
что не сложено в шкаф.

А шкаф дубовый, резной, высотой
метра три, покуда пустой.
Только обтянутый кожей скелет
стоит в нем тысячу лет.

Потолок провис и прогнулся пол,
спит хозяин, похрапывая впол —
силы, а сон не поймешь какой,
отгоняешь его рукой.

Только сон летит, зудит, как комар
или кто иной из ночных комах,
и сквозь память течет, как вода в решето,
а во сне всегда умираешь – и то
небольшая беда, все уходит туда,
как сквозь решето – вода.

А бывает сон, как ночной мотыль,
у него не пыльца на крыльях, а пыль,
у него на лапках зубцы пилы,
хоботок – острие иглы.

Что ж, дружок, приходи ночевать ко мне.
Шкаф стоит пустой и фонарь в окне,
а привидится что – закричи и проснись
или вовсе спать не ложись.

Гора, покрытая бурой шерстью, бивни, вечная мерзлота.
Отогрели – вздохнул, встал, огляделся вокруг,
поднял лысый хобот, протрубил, но мелодия вроде не та,
вроде слишком ярок свет и воздух слишком упруг.

А сам он хорош как был – ноги-тумбы и шерсть торчком,
и земля под ним проседает – слишком тяжелый зверь.
Человек от него бочком, грозит ему кулачком.
Оживил на свою голову – что с ним делать теперь?

Разве только шерстью вновь самому обрасти с головы до пят,
прикрыться звериной шкурой, по-волчьи взвыть на луну,
затащить в пещеру самку, нарожать кривоногих ребят,
взять оружие в руки, умереть за свою страну.

Странно: на улице меня узнают те, кто помнит меня
подростком —
вытянувшимся, с носом горбатым и маленьким
подбородком.
Видно, что-то осталось в этой седой голове, в этом теле
громоздком
от тогдашнего школьника в узких брючках и пиджаке
коротком.

Потому что мы быстро росли – родители не успевали
снести одежонку портному, удлинить рукава и штанины.
А голос все не ломался. Девочки созревали
быстрее, чем мальчики – будущие мужчины.

Что-то жалкое было в сутулой осанке, в голосе тонком,
в костюме, сшитом на вырост, а нынче – на выброс или
в наследство младшему брату. Нелегко быть ребенком
среди расцветающих девушек, которых мы так любили.

А они любили парней постарше – таков закон мирозданья.
Теперь, старушки-соученицы, что читаете вы во взоре
моем? Ту же смесь унижения, желания и страданья,
которая так раздражала вас в неловком мальчике Боре.

городской пейзаж состоящий из архитектуры сплошь
то колонны дворца то зубцы стены крепостной
в газетах конечно ложь но какая чистая ложь
на рынке ряд один но зато мясной

потому что рыбы и овощей тут никто не ест
разве только в темном лесу нагулять аппетит
человек тут один как перст но зато как пест
в медной ступке словно в гнезде долбит и долбит

каждый в точку свою не проведешь ни одной
ни прямой ни кривой ни плоскости вопреки
всем заученным аксиомам земли родной
всем лешим в лесах всем русалкам на дне реки

всем чудовищам копошащимся в детской тьме вокруг
колыбели только и ждущим когда свернувшись в клубок
малыш провалится в сон и в нем заскребется испуг
как жук посаженный в спичечный коробок

Кофту вязать, лясы точить,
внука учить, деньги считать,
копейки складывать в столбик так,
чтобы в столбике было по десять штук,
решкой книзу, кверху гербом.
Добро всегда наживаешь горбом.
Раньше копейка рубль берегла,
берегла, да сберечь не смогла.