Борис Херсонский - Кабы не радуга

Принцесса взбегает по узкой лесенке на чердак,
ранит пальчик веретеном, погружается в сон вековой.
В семь вечера по ТВ матч "Динамо" – "Спартак".
Черно-белый мяч летает над стриженой серой травой.

В детстве на площади, где я жил, часто снимали кино.
Горели софиты, слепя среди бела дня.
Проезжали кареты. Умершие давно
люди ходили под окнами, восхищая-пугая меня.

Я подглядывал в щелку между сдвинутых штор.
Полагалось завешивать окна, как во время последней войны,
по сигналу воздушной тревоги. Фашист курил "Беломор".
Или пил шипучку с горла, подтягивая штаны.

Хлопушка щелкала – напоминала она
микрошлагбаум, оператор наставлял аппарат,
что твой пулемет. Я столбом стоял у окна,
как суслик возле норы. Повторялся стократ

дубль за дублем один эпизод – то актер
зазевался, то оператор выбрал угол не тот.
Выход в город мне воспрещен. Можно выйти во двор
и, пока не прогонят, постоять у ворот.

И может случиться так: ты случайно в кадр попадешь,
мальчишка пятидесятых – в события сороковых.
И тебя не вырежут, как инородное тело. Мелкая ложь —
смешенье эпох, мельтешенье живых,

выдающих себя за тех, кто ранен или убит,
но вот возвратился – бесплатный живой киносеанс!
И восхищенный мальчик в проеме ворот стоит
и во все глаза глядит, впадая в спиритический транс.

Постсоветский гном живет в постсоветской норе
у заброшенного аэродрома, с сусликами наравне.
Разваливающиеся истребители выстроились в каре.
Умрут в строю, думает гном, – вот так бы и мне!

У него под землею комнатка, кухня, баллонный газ,
по инерции радиоточка передает "Маяк":
"Речка движется и не движется…" Треснувший унитаз.
Вода по капле течет. Нужно менять стояк.

Живя под землей, лучше быть слепым, как соседний крот.
Смотреть там не на что. Выбираться наружу – лень.
И все же он выбирается. Скалит беззубый рот.
Приморская степь. Жаркий июньский день.

Самолеты – то хвост отвалится, то фюзеляж,
то одно крыло, то другое. Не переносят жару.
Мимо идут девицы в шортах. Вероятно, на пляж.
Ноги такие – хоть прячься обратно в нору.

Если бы всегда было, как вначале:
белые кораблики, танцы на причале.
Море качает, как мамы качали.

Мамы качали, и дети заснули,
спали, не слышали, как свистели пули.
Не видали, как в порту корабли горели.
Не видали, потому что спали, не смотрели.

И на что тут смотреть? Зарево багрово.
Ходят люди в рванье, лишенные крова.
За краюху бы убил, в карман бы залез, но
пуст карман, воровать нынче бесполезно.

Убивать – ни к чему, умирают сами.
А тут вам и ангел со своими весами:
зло – на левой чаше, а добро – на правой.
Подходи по одному, а не всей оравой.

Если бы всегда было, как вначале:
белые кораблики, танцы на причале.
Море качает, как мамы качали.

Красно-желтый вагон ползет вверх по склону.
Братики-солдатики строятся в колонну.

Лучший способ захвата земли – это разлечься в ней,
превратиться в нее, звать легко и просто своей,
как писала Ахматова. Это – захват изнутри,
он надежней и окончательней, что там ни говори.

Лучший способ присвоить чужую звезду – это спеть ей: гори,
гори, моя звездочка, и над могилой, умру ли я…
Лучший способ достичь бессмертия – всюду развесить
календари,
а листочков не отрывать, покуда стоит у руля
одинокая партия – кормчий и рулевой,
или апостол Петр, распятый вниз головой.

В общем, есть много рецептов вечности, больше, чем блюд
в кулинарной книге конца голодных сороковых.
Самолет летит в облаках. По пустыне идет верблюд.
Не хлебом жив человек, а словом – без закавык,
без подвоха, без подлости, без конфликтов языковых.

Но и хлеб сгодится при случае – каравай, каравай,
вот такой вышины-ужины, шире нашей страны,
полнее полной бутылки – открывай, разливай.
Жаль, что китайцы желты, а африканцы черны.

Потому что у нас зимой все белым-бело.
Буря мглою кроет, снежинки летят на стекло.